Из Кисловодска в Кисловодск. 1918–1919 - Всеволод Евгеньевич Милоданович

разведке. Нас поймала австрийская батарея. «Старушек» долго ехал шагом, но затем все-таки сказал мне: «Кажется, нам надо перейти на рысь!» – «Я думаю то же», – ответил я, и «Старушек», извинившись перед лошадью, перешел на рысь.

Такие и подобные случаи, хотя и давали повод к различным остротам насчет «Старушка», но не мешали ему пользоваться общим уважением. И вот, в Полтаве, группа нас пошла его проведать. В разговоре он, между прочим, сказал: «Из истории мы знаем, что все имеет свой конец. Сколько было разных народов и государств – и где они теперь? Может быть, и мы присутствуем при конце России? Примириться с этим мы не можем, но повернуть историю мы не можем тоже!»

В последний раз я встретился со «Старушком» в Крыму. Он занимал тогда должность военного цензора в армии Врангеля. Эвакуированный затем в Грецию, он вскоре застрелился – такая весть была получена в Белграде – мы, группа офицеров в Белграде, и не подозревали, что он в Греции! Действительно, что он мог там делать? А его брат, Генерального] штаба генерал-лейтенант Евгений Онуфриевич Бенескул, начальник 51-й пех[отной] дивизии, застрелился вскоре после отречения Государя и тем избавил себя от грядущих бедствий. Между прочим, Евгений Онуфриевич был предшественником моего отца в должности командира 108-го пех[отного] Саратовского полка в Вильне.

Мы навестили в Полтаве и самого молодого нашего офицера 32-й бригады, прапорщика Русинова. Ему было 18 лет, и он жил у своих родителей (его отец, полковник, если не ошибаюсь, был в Полтаве уездным воинским начальником). Русинов решил пробираться «на Дон» – так тогда выражались. Привел это в исполнение… и был убит месяца через три.

Офицеры 32-й бригады не переменили своего номера на погонах, стали офицерами 32-го артиллерийского полка (по старому – «отдельного дивизиона», какими были в старой армии стрелковые, мортирные, конные и прочие дивизионы). Батареи теперь должны были быть 4-орудийными, капитанскими, хозяйство было полковое. Штаб полка состоял из командира полка (войсковой старшина Свешников), помощника (войсковой старшина Прокопович), разведчика (я), заведывающего хозяйством (сотник Михнов), начальника связи (значковий Букин – впоследствии профессор Варшавской консерватории) и чиновника канцелярской службы (Кузьменко, бывшего писаря управления нашей бригады).

Хотя батареи и были капитанскими, но ускоренное производство во время войны привело к тому, что большинство их командиров были все-таки подполковники – у нас ими командовали подполковники Решетников и Бушей и капитан Чистяков. Что касается прочих капитанов (ныне сотников), то они были и старшими, и младшими офицерами батарей, так как младшие куда-то исчезли и осталось их очень мало!

В русской армии было слишком много обер-офицерских чинов: пять! Украина свела их к трем: капитаны и старшие штабс-капитаны были переименованы в «сотников», младшие штабс-капитаны и поручики – в значковые, а подпоручики и прапорщики – в хорунжие. Обозначение чинов и звезды были германского образца, но просветы на походных погонах остались: один – у обер-офицеров, два – у штаб-офицеров, а самые погоны расширялись от воротника к рукаву. Были и парадные погоны, в общем тоже немецкого образца, но из золотых шнуров и большего размера (с моей точки зрения – неудачные). Я их так и не приобрел!

Чтобы чем-нибудь нас занять, министерство, корпус, дивизия и бригада предписали нам представлять им массу «терминових доносiв» (срочных донесений). Эти «доносы» должны были представляться с различными вариантами по форме: по понедельникам, средам и пятницам, кроме того – по вторникам и четвергам, особо – по субботам, кроме того, по числам месяца, кратным пяти, десяти и пятнадцати, но также к последнему числу месяца. Все это скрещивалось и перекрещивалось, а доносить, в общем, было нечего: первоначальный состав полка был 14 офицеров, 1 подпрапорщик, 10 канониров, 2 лошади и 1 повозка. К ноябрю число офицеров возросло до 17, а прочее осталось без перемен.

Писал все эти «доносы» я, так как в полках должности адъютанта не было. Я был «старшиной розвiдчиком» (начальником полковой разведки), но так как в мирное пока время никакой «розвiдки» не предвиделось, то командиры полков превратили нас в адъютанты. Это было нам, понятно, полезно, так как попутно приходилось изучать украинский язык. Я приобрел словари, русско-украинский и украино-русский, и грамматику, а кроме того пользовался выражениями «входящих» бумаг для составления «исходящих». Командир полка их подписывал, чиновник канцелярской службы вкладывал подписанное в конверты и рассылал, а прочие не имели вообще никакого дела и к «родному языку» были вполне равнодушны.

Командир бригады это заметил и решил предпринять меры к уничтожению неграмотности в бригаде и пригласил в учителя статского советника Курдиновского, Бог знает когда, почему и зачем навострившегося в «рiдной мове[75]». Итак, мы оказались в классе одной из школ. Командир бригады с помощником и командиры полков с помощниками заняли место в 1-м ряду, командиры батарей, разведчики и начальники «постачання» (сбебжения) – во втором ряду парт, за ними – старшие и младшие офицеры батарей и начальники «звязку» (связи), еще дальше – чиновники, подпрапорщики, писаря и прочие канониры, словом, вся бригада в одном классе!

Статский советник Курдиновский был опытный педагог – это было видно сразу! Он так напрактиковался на детях в течение четверти столетия своего преподавания, что и теперь считал, что перед ним сидят дети, только что поступившие в приготовительный класс гимназии! Он вызвал одного офицера к доске и начал диктовку. Не помню дословно целой диктовки, но содержание ее осталось в памяти:

Дело касалось маленького мальчика, которому мама рассказала, что на земле существует не только добро, но и зло, и мальчик раздумывал над этим своим детским способом: «…И мама люба, и зелени гаи ти луки з пташками та метеликами… А може мама шутковала? А може лиха не мае? Погано лихо! Нащо воно[76]?..» (это помню дословно!)

Закончив этой фразой диктовку, профессор вызвал к доске капитана В[асилия] Владимировича] Вереденко[77] и попросил его прочитать написанное предыдущим офицером. Вопреки своей «щирой» фамилии, Вереденко исполнил это с таким кацапским акцентом, что только присутствие высшего начальства удержало прочих от откровенного смеха. В частности, это «нащо», которое он произносил на манер русского «на что», т. е. с ударением на «о». «Нащо! Нащо!» взывал профессор.

Первый урок закончился. На втором мы заметили, что нас стало как будто бы меньше! На третий урок не пришел командир бригады (и больше вообще не приходил!). Это дало мысль командирам полков являться в школу в количестве одной трети! Свешников имел неосторожность сказать нам об этом, и мы сейчас же ухватились за эту блестящую идею! Командиру пришлось