Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Когда селяне вернулись с поля, то обнаружился побег; однако никто не знал, кто помог убийце бежать. Слыша, что говорили по этому поводу, мальчик побоялся сознаться. Стали допытываться, кто освободил узника, но никого не обнаружили. В деревне проживал некто Д***, прескверный человек, который злобствовал на некоего Л**. Он стакнулся с двумя приятелями, и они показали, что побег устроил Л**; беднягу посадили под чан.

Как только мальчик услышал об этом и узнал, за что его посадили, он побежал к матери и со слезами поведал ей, что дал клещи и лом узнику, а Л** даже не приближался к этому месту. Анна Симон, боявшаяся мужа, оказалась в немалом затруднении. Наконец она отважилась рассказать ему все, как было, постаравшись его задобрить и оправдать поступок Эдмона. — Где он? — воскликнул отец. — Нежная мать решила, что мальчик погиб, но волей-неволей пришлось его позвать. Она пошла ему навстречу и прикрыла его своим телом.

— Эдмон, — сказал отец, — преступника не следовало освобождать, это предосудительный поступок, но такого малыша, как ты, можно за него только похвалить, и я рад, что раз уж так должно было случиться, что это сделал мой сын, а не кто-нибудь другой. Будь тебе сорок лет, надлежало бы, по всей справедливости, освободив виновного, строго наказать тебя. Ступайте, я доволен вами. — Когда мальчик хотел удалиться, отец благословил его. Анна Симон в восторженном порыве бросилась на колени перед мужем, восклицая: — И вы благословили его! О, он будет счастлив всю жизнь! Я уж так вам благодарна, ибо люблю сына больше самой себя!

Сезон полевых работ миновал без особых происшествий, если не считать беседы, какую Эдмон однажды вечером вел с глубоким стариком, по прозванию папаша Брадаржан {125}, которому было сто пять лет. Этот человек был еще довольно крепок и сам ездил в поле убирать снопы. Возвращаясь на возу с дальнего поля, Эдмон увидел, что старик нагружает на телегу снопы. Пораженный его почтенным видом, он остановил лошадь и подошел к нему, чтобы помочь.

— Ты вовремя пришел, дитя мое, — сказал Брадаржан, — мне приходится класть снопы на самый верх, а руки уже не слушаются меня.

Нагрузив телегу, они вместе тронулись в путь. Эдмон в почтительном молчании шагал позади человека, который знал его дедов и видел его отца еще младенцем; эта мысль поразила его, и он испытывал к старику глубокое уважение. Но вот старец нарушил безмолвие; указывая на усеянное звездами небо, он спросил Эдмона:

— Читал ли ты Библию, дитя мое?

— О да, папаша Брадаржан, и знаю многие места из нее наизусть.

— Так, так! Значит, ты знаешь Того, кто все это создал: это бог Авраама, Исаака и Иакова. Он сказал, и все сотворилось. Вот на что мне надлежит взирать! Как же я люблю ясные ночи! Они открывают мне создателя... Днем, когда яркое солнце, видны лишь наши труды, но такая прекрасная ночь, как нынешняя, говорит мне о нем самом. Каждая звездочка вещает о нем, и в сердце моем разгорается любовь к нему!

Отец не раз уверял нас, что эти простые речи, эти бесхитростные слова о величии божием, сказанные стопятилетним старцем, произвели на неговпечатление, сохранившееся на всю жизнь. Ему казалось, что он слышит голос существа, превзошедшего человеческую природу, отрешившегося от всего земного и уже, по выражению отца, «стоящего на пути к вечности».

Затем они беседовали о том, что довелось Брадаржану видеть в правление Генриха IV, Людовика XIII и, наконец, Людовика XIV, уже переживавшего свой закат. Отцу особенно запомнились слова старца о том, что народ восчувствовал понесенную им утрату лишь после кончины Генриха IV: при жизни этого короля народ роптал.

Он приводил еще следующие слова старца: — Всю свою жизнь я наблюдаю, как измышляют все новые средства сдерживать народ и всячески отягощают ему жизнь. Как будто мало заморозков, града и пожаров, разоряющих нас, и люди еще добавляют к этим бедам новые напасти. Но чем изощреннее становятся законы, тем изворотливее делается злой человек и придумывает способы их обходить. Если так пойдет и дальше, то состязание в хитрости не доведет до добра; дело может кончиться тем, что правители и народ честно скажут друг другу: «Хочу, чтобы было так, справедливо это или нет». — «А я этого не желаю, хорошо это или плохо!» — и тогда между ними порвутся всякие связи. Не лучше ли идти более простым путем? Разве министр или судья больше, чем простой смертный? А рядовой подданный и даже последний жулик не человек? Ежели ты придумаешь одну хитрость, я живо придумаю другую, и в этим соревновании проиграет только честный человек[130]. У вора воровать — только время терять! Правители должны подавать пример откровенности, прямоты, честности, а не то труды священников, проповеди, мессы, вечерни, говение — все будет напрасно!

— Какой вы счастливый, папаша Брадаржан, вы столько видели на своем веку и все помните! — Дитя мое, не завидуй ни моей судьбе, ни моей старости: вот уже сорок лет, как я потерял последнего друга детства и чувствую себя чужим в своем родном селении и в своей семье; мои правнуки смотрят на меня как на выходца с того света. Нет у меня больше ни ровни, ни друга, ни приятеля. Чересчур долгая жизнь — сущее наказание. Подумай только, дитя мое, вот уже двадцать пять или тридцать лет, как я всякий новый год почитаю своим последним годом. Для меня уже нет надежды, что утешает человека в жизни, сулит счастливую будущность в юности и даже в зрелые годы; мне уже не так милы мои дети, и больше не радуют меня внуки. На моих глазах подрастает пятое поколение. Видать, с годами притупляется чувствительность — правнуки кажутся мне чужими. Да и у них нет ко мне никакой привязанности; наоборот, я их пугаю, они убегают от меня. Такова правда, дружок, и не верь ты городским писакам, что плетут всякие небылицы.

Эти суждения нельзя не признать здравыми. Правда, то, что он сказал под конец, неутешительно, но его мысли об ухищрениях со стороны правительства мне кажутся прямо откровением[131]. Не припомню, чтобы я где-нибудь об этом читал или слышал, хотя плачевные последствия такого положения вещей встречаются на каждом шагу.

По окончании посева Эдмон