«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Как художник в очередном автопортрете фиксирует новое понимание-видение себя, так в автоперсонаже Аронзон представляет самостоятельный образ «внутреннего человека», которому дано оказываться в недоступных местах, в частности – сохранять самость, индивидуальность после смерти; но этот «внутренний человек» прежде всего – человек видящий. Благодаря этой фигуре граница между мирами, между этим и тем светом оказывается проницаемой, преодолимой.

Тем самым термин «автоперсонаж» приобретает еще одно измерение: это слово, образованное по аналогии со словом «автопортрет»; не только сообщение лирическому «я» некоторых фактов своей жизни (жена, друзья), портретного сходства («как Пушкин в бороде», № 107) и даже фамилии, но и изображение самого себя в сложной системе отражений, нередко со специфическим ироничным смещением. Главным является то, что этот образ помещен в «нереальную» обстановку, которая определяет все остальное. Таким образом, наряду с вопросами самоидентификации и рефлексией по поводу отражения внутреннего во внешнем, возникает вопрос, которым начинается один из сонетов: «Здесь ли я?..» (1970, № 134). «Здесь» – место присутствия – меняется, заставляя меняться и автоперсонажа:

Изменяясь каждый миг,

я всему вокруг двойник!

(1969, № 122, 8; т. 1, с. 189)

Так персонаж лирики уходит от возможности быть более или менее точно охарактеризованным. Ему присуще постоянство изменчивости, хотя эта изменчивость не затрагивает глубинной сущности – последняя неопределима, как «святое ничего». Аронзон не ставит перед собой художественной задачи запечатлеть в лирике «душевную жизнь как всеобщую» [Гинзбург 1997: 10], тем более – стать голосом эпохи. Более того, в постоянном автоперсонаже Аронзона нет единства, или тождества, личности, а есть только переживания, впечатления, состояния[95] как частные проявления личности, до конца остающейся недоступной для «суммирования» в одно. Таким образом, отмеченные Б. Ивановым принципы «поэтики тождественности», разработанной Аронзоном, нуждаются в уточнении: по словам критика, поэт нашел слова, способные передавать «отождествление себя с природой», показал возможность «становиться иным, быть подобным тому, что открывается взгляду» [Иванов 2011: 174]. В этом наблюдении упущено не только «открывающееся взгляду» (а ведь это не просто «природа»), но и присутствие созерцателя, находящегося в силу изменчивости на грани исчезновения. Созерцатель изменяется именно отражая, сам выступая зеркалом[96]. Не потому ли образ зеркала, насыщенный сложной семиотической потенциальностью, оказывается одним из устойчивых в творчестве Аронзона и так часто он обращается к мотивам отражений, теней, эха?[97]

При этом, поскольку персонаж лирики Аронзона автокоммуникативен и «говоримое» им в процессе акта медитации оказывается обращено к самому себе – иногда скрытому под другим местоимением или именем (обмен дейксисом/-ами по-разному ярко представлен в стихотворении «Гобелен», № 10, в сонете «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…», № 93), то речь, присутствие, созерцание образуют ландшафт – пространство, где находится автоперсонаж, для которого словесное (мысленное) обретает видимое выражение. Возникает вопрос: что первично в этом акте – говорение или видение? Они одновременны, но сосуществуют друг с другом во взаимной антиципации, обоюдном предвосхищении. Это вполне соответствует принципу обратной перспективы, как его применяет Аронзон в словесном искусстве: мир становится зримым, когда о нем сказано как об увиденном. Не воплощай Аронзон этот принцип, его стихи представляли бы образец пейзажной лирики, вполне традиционной. Но и в предложенной формуле (мир становится зримым, когда о нем сказано) возникает временной (и причинно-следственный) зазор между говоримым и видимым, а в этом поэтическом мире такого зазора нет, как бы нет. Из-за того, что мы имеем возможность только описывать этот показанный Аронзоном мир, мы неизбежно лишаем его таких важных эффектов (компонентов), как моментальность порождения и особая текучесть. Читая стихи Аронзона, мы вынужденно воспринимаем их как результат описания, тогда как они проецируют, а не спроецированы тем или иным видением. Ликвидировать этот зазор призван автоперсонаж – та инстанция, без которой этого видения не состоялось бы, представ описанием.

Сказать об этом мире Аронзон мог, только оказавшись в нем, но такого мира «здесь» нет. Во многом это объясняет важный для Аронзона мотив молчания: сказать до возникновения прекрасного мира нечего, а для его появления (своего рода – богоявления) надо произнести слово. И в этом произнесении может помочь адресат – другой, в котором угаданы собственные черты и присутствие Бога. А угадывающий в адресате себя, как и в двойнике Бога – своего «тройника» (1969, № 113), сам может быть без личности, «без лица».

Слово Аронзона не завершает картину, а способствует ее порождению, оно выступает не эргоном, а энергейей, иначе говоря – предстает не результатом, а процессом, деятельностью; не порождаемым, а порождающим [см.: Рамишвили 1985: 317]. «…ты рисуешь ручей, по которому после идешь и идешь», – так заканчивается стихотворение «Послание в лечебницу» (№ 6), не только уводя в бесконечность, но и отсылая к своему началу: «В пасмурном парке рисуй мое имя…» Как ручей, рисуемый адресатом, должен превратиться в имя – в слово, так и имя, которое будет рисовать адресат «Послания», станет ручьем, обгоняющим того, кто его рисует. Это вменено душе, которая, «не занимая место», «бытует бестелесно» (№ 87), зная все, но не имея возможности об этом поведать без толмача. «Когда, душа, я стану только ты…» (№ 87) – это слова не только о смерти и утрате телесности, но и об окончательном приобщении к надличностному, «внежизненному» и вместе с тем «вечному внутреннему» (internum aeternum), и эти слова произносит пока живой, сознающий поверхностность жизни. Прочесть это имя, увидеть это слово способен автоперсонаж – посредник между поэтом и «душой».

В словах Аронзона, взятых эпиграфом к книге, говорится об «изображении рая» как «материале» его поэзии. Аронзону нужно было найти форму, в которой бы запечатлелась, воплотилась «содержательная» и тематическая сторона его поэзии – само изображение как процесс. И одной из необходимых основ появления такой формы становится автоперсонаж – тот, кто может смотреть на красоту, «и только»; смотреть, будучи помещенным внутрь этой интенсивной среды, не отвлекаемым ничем, не связанным с внешними, «бытовыми» условиями[98]. Аронзону важно показать красоту как «пространство рая» – не рассказать о нем, не отразить, а именно показать, дать изображение, очертить образ-эйдос («картинную сущность»[99]) в его открытии.

Глава 3

Основные ориентиры поэтического мира Аронзона

3.1. «Боже мой, как всё красиво!..»[100]: красота и рай как онтологические основания художественного мира Аронзона

Все наследие Аронзона свидетельствует об исключительно интенсивной жизни человека, который не хотел быть поглощен происходящими вокруг него уродством и бессмысленностью, но и не выражал этого в форме открытого сопротивления.