«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Никакого мира сзади:

что ни есть – передо мной.

(1970; № 143)

Характерно негативное утверждение красоты: «Нет в прекрасном перерыва», то есть само созерцание красоты оказывается выходом из линейного времени, трансценденцией из мира привычного и прозаичного в мир вечный и духовный. Под словом «духовный» здесь следует понимать такое состояние мира, когда он еще ждет своего воплощения. Мир красоты (или «мир души», № 125) не знает становления, а возникает в тот миг, когда факт его существования восторженно, экстатически воспринят; восторг же, на котором сосредоточен автор, есть подтверждение уникальности, неповторимости этого мира («всякий раз, как никогда»). Автоперсонаж Аронзона влечется к красоте мира, могущей быть воплощенной в природе, женщине, состоянии и, что очень важно, рукотворном произведении искусства. Он совершает движение к открытию этой красоты, чем напоминает, что искусство по своей природе сродни епифании, богоявлению.

3.5. «В двуречьи одиночества и одиночества»[121]: поиски диалога, нахождение двойника

Созерцание красоты у Аронзона предполагает одиночество и уединение – состояние автоперсонажа, выразившееся в очень важном мотиве стихотворений и прозы поэта. Одиночество обусловлено отчасти свободным, отчасти невольным выбором самоизоляции, точнее – дистанцированности от любой ангажированности. У Аронзона оно представлено не столько в эмоциональном плане со всей гаммой характерных романтических настроений, сколько условием и неминуемым сопровождением медитации, которую поэт старается продлить. Уединенное созерцание, часто выступающее частью лирического сюжета, близко состоянию атараксии, полной безмятежности[122]. Такое позиционирование себя как безучастного, невозмутимого, отрешенного от насущных проблем было характерно для многих представителей «второй культуры» и скорее выражалось в образе жизни, нежели в словесных декларациях: это было органичным свойством участника богемы, современного денди и вместе с тем носило черты неортодоксальной мистики, подпитываемой как восточной (дзен-буддистской), так и западной практикой. У Аронзона это свойство приобретает поэтическое выражение. Само одиночество в его стихах присуще не только автоперсонажу, склонному, скорее, стыдиться такого проявления («Прячет ночь, на свет скупая, / одиночечества стыд» (1967, № 77), – здесь неспроста слог удваивается, маркируя «неправильность» состояния), одиноко в мире поэта все подлинное. «О, как красива неоглядность / и одиночество всего!» (1969–1970, № 134) – восклицает поэт, говоря о неисчерпаемости и уникальности мира во всех его единичных проявлениях, не знающих счета. На предельной глубине этого одиночества Аронзон переживает и драму двойничества, и счастливое состояние «двоечества»[123]. Но вместе с тем поэт стремится к особой цельности, к тем единству, единственности, единичности, которые, не зная схожести и повторения, могут быть только у Бога[124]. Здесь уместно сказать, что название «Два одинаковых сонета» можно читать и как «два одиноких», что ни в коем случае не означает повторения (как не повторяется смысл двух внешне одинаковых фраз «Сегодня я целый день проходил мимо одного слова. / Сегодня я целый день проходил мимо одного слова», № 170. Т. 1. С. 238). Это еще один аспект как будто намеренного овнешнения названием сокрытого смысла: внешнее оказывается обманчивым, пусть и привлекательным и даже красивым. Как будет показано ниже, такое овнешнение автор намеренно производит в заглавии «Забытый сонет».

Аронзон отметил в одном из киносценариев, что кожа – граница между мирами вне и внутри нас[125]. Проникнуть в другого, «влететь ему в рот»[126] столь же невозможно, как увидеть ту, обратную, сторону кожи. Подлинное проникновение в другого обречено узнаванием в нем себя, а в себе – его. Потому такой горечью и проникнут финал стихотворения-славословия «И мне случалось видеть блеск…», обращенного к Богу:

<..> Столь одиноко думать, что,

смотря в окно с тоской,

– Там тоже Ты. В чужом пальто.

Совсем-совсем другой.

(1969, № 130)

У Бога нет ни кожи, ни «я». Он непостижим и неисчерпаем, он бездна (Abgrund), находящаяся вовне и внутри, в то время как сам человек – только кожа, тонкая прослойка между молчанием, красотой, раем. Для фразеологии Аронзона характерно такое идиостилистическое выражение, как «между всем»: это могло бы быть передано словами «между одним и тем же». «Молчание о молчание – звук»[127], – сказано в одном из поздних текстов Аронзона. Поэт занят поиском выражения отношений между несколькими «я» (необязательно принадлежащими разным персонажам), которые поменялись самостями друг с другом или перепутали их, так что само «я» как бы растворяется, но и не становится «мы» (это также важный аспект диалогизации у поэта, но он принципиально отличается от идеи советского коллективизма). «Я, – ОТВЕЧАЕМ МЫ», – зафиксировано в «Записи бесед» (№ 169. Т. 1. С. 236), и за этим парадоксальным (как коан) концептом-иероглифом открывается игра самой изменчивости, условностей. Языком лирики – самого имперсонального из видов словесного искусства[128] – Аронзону удалось выразить глубоко персоналистскую идею со свободной от всякого догматизма личностью в центре[129].

Как признак потенциально может отъединиться от своего носителя-предмета, как одно действие может заключать в себе нечто ему противоположное или быть включенным в другое противодействие, так и лирическое «я» немыслимо без постоянных спутников, участвующих с ним в диалоге, – двойников или же адресатов. Вся поэзия Аронзона – непременная адресация и неминуемая переадресация Другому, связь с которым столь тесна, что уже не отличить «я» от «не-я». В этих сложно реализуемых (а тем более описываемых извне) отношениях подлинный диалог оказывается возможным, когда он совершается посредством внутреннего взаимопроникновения с собеседником – того невероятного действия, которое так точно передано поэтом: «Друг другу в приоткрытый рот, / кивком раскланявшись, влетаем» (1969, № 129).

Такой взаимообмен двух «я» не предполагает слов, он «бессодержателен», совершается в молчании – не в тех паузах, которые между звуками, а в тех, между которыми звуки[130]. Именно в такие паузы-просветы переживается покой – «рай», красота, которые не требуют дублирования в словесном их выражении, не позволяют пережить их снова (что тут же привело бы к возможности повторять и, значит, к появлению времени и «дурному» одиночеству). «Умереть, ничего не запомнив» – вот, кажется, самый блаженный из возможных, по Аронзону, итогов жизни, хотя, по той же логике, у жизни итогов быть не может, так как «итоги» – это ложное понимание разворачивания жизни:

В двух шагах за тобою рассвет.

Ты стоишь вдоль прекрасного сада.

Я смотрю – но прекрасного нет,

только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,

ловит души для райской альковни.

Дай нам Бог в этот миг умереть

и, дай Бог, ничего не запомнив.

(1970, № 147)