«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Важно, что осуществление диалога или «беседы»[131] у Аронзона предполагает использование в большей степени зримого, нежели слышимого, – изображения, нежели слова. Вообще, акустическое и визуальное в этом мире причудливо переплетены: «деве чьи-то сны видны, / когда их медленно пропели» (1966, № 56. Курсив мой. – П. К.) – условием для сновидения выступает звук. Сновидчески-галлюцинаторное активно вводится поэтом в тексты, что, имитируя симптомы душевного расстройства, способствует сюрреальности воплощаемого в слове мира[132]. Так как любование (наверное, для Аронзона здесь принципиально родство со словом «любовь») выступает составной частью созерцания, то именно его объект и есть участник диалога – собеседник, способный взять на себя инициативу – стать субъектом, агенсом: «…ты стояла предо мною, / глядя Господу в лицо» (1965, № 26).

Стояние перед чьим-то лицом, ликом – характерная для этой поэзии ситуация, но в процитированном двустишии она осложнена тем, что в этой позе стоит не автоперсонаж, а его возлюбленная, которой приписывается способность то ли узревать облик божества в возлюбленном, то ли – и это вероятнее – смотреть сквозь него. Схожий образ, но «наоборотный», представлен в другом стихотворении: «От тех небес не отрывая глаз, / любуясь ими, я смотрел на вас» (1967, № 68).

Здесь уже автоперсонаж сам смотрит на героиню, любуясь небесами: они просвечивают сквозь нее или выступают фоном? сама она рядом или в небе? Каким бы ни был ответ на эти вопросы, диалог свершился, беседа произошла[133], и ее результат – явление красоты между двумя участниками, в виде божества или неба. Цель диалогического проникновения в другого, в своего собеседника-конфидента-адресата, – открытие в нем неба, Бога, непостижимого и неисчерпаемого. Так выстраиваемый диалог у Аронзона облечен в сюжет восхождения, парадоксально совпадающего с погружением в себя, интроспекцией[134]. Один из устойчивых образов поэта – образ холма – служит пространством подъема, приближения к небу и, соответственно, выхода из линейности времени, но это восхождение не предполагает предела. Потому можно говорить, что «повторяемость», даже «повтор» не предполагает удвоения называемого предмета. В процитированных выше словах из «Записи бесед»: «Сегодня я целый день проходил мимо одного слова. / Сегодня я целый день проходил мимо одного слова» – как само удвоение фразы не является повтором, так и каждое действие и не может быть повторено. Всё – уникально и не имеет счетности.

Аронзон вполне осознает овнешняющую силу слова и использует широкий арсенал разных средств (иногда провокационных, то есть намеренно овнешняющих), чтобы сохранить ситуацию глубины, сокрытости – как от дневного света, угрожающего смыслу оказаться «засвеченным». Так, в стихотворении «Вроде игры на арфе чистое утро апреля…» (№ 5) говорится о физическом свете: «…свет – это тень, которой нас одаряет ангел»; если бы не защита, исходящая от ангела, то человек бы ослеп. Можно сказать, что нечто аналогичное происходит в мире Аронзона и с беседой: слово, преодолев означаемое, отсылает к невыразимому – тому, что не увидеть, что Аронзон называет то «Ничто», то «всё»; слово, которое могло бы быть написанным «ангела пером» (№ 129), – приноровленное к человеческому восприятию Божественное молчание.

И весь цикл «Запись бесед» (№ 169–174) парадоксальным образом, не имея никаких внешних атрибутов диалога, представляет собой пример анонимного (или коллективного) творчества, осуществляемого многими «я» сознания поэта – тем, что он обозначает словом «мы». В ситуации такой сосредоточенной беседы персонажей-двойников осуществляется соединение внутреннего света с ослепляющим светом Божественным. В первой редакции этого цикла говорится: «Все мы подобны земле: червивы снаружи, но внутри нас чистый огонь и свет» (№ (169). Т. 1. С. 392), что должно было бы рифмоваться с финальными строками последнего текста «Записи бесед» в его окончательной редакции:

Я вышел на снег и узнал то, что люди

узнают только после их смерти,

и улыбнулся улыбкой внутри другой:

КАКОЕ НЕБО! СВЕТ КАКОЙ!

(1969, № 174. Т. 1. С. 241).

3.6. «Смотря обратно в небеса»[135]: mise en abyme и лексикализация обратной перспективы

Автоперсонаж Аронзона предстает мучимым невозможностью полного, исчерпывающего взаимообмена своим «я» с «я» другого, что часто исполнено (само)иронии, горького гротеска, оттенка абсурдности: «суров рождения закон: / и он не я, и я не он» (1969, № 170. Т. 1. С. 238), но вместе с тем такое взаимопроникновение оказывается доступным, когда перед глазами возникает лицо. Такова особенность созерцания, которому предается персонаж Аронзона, – оно обожествляет, одухотворяет, одушевляет, в том смысле, что это воздействие созерцающего на созерцаемое призвано извлечь свет из «объекта» – по сути, совершить все то же открытие. Однако в мире обратимости, рекурсивности присутствие оборачивается отсутствием, открытие – исчезновением. «Знание» о присутствии Бога не гарантирует Его лицезрения:

Всё лицо: лицо – лицо,

пыль – лицо, слова – лицо,

всё – лицо. Его. Творца.

Только сам Он без лица.

(1969, № 131)

Двигаясь в сторону красоты, автоперсонаж сам становится ее творцом в себе, открывает ее в себе, способствует соприсутствию ее в себе и себя в ней. Взгляд в мир возможен только при обращении в глубь себя. Подобная двунаправленная созерцательность имеет яркую аналогию в методе, получившем название «обратная перспектива», при котором поэтическая практика оказывается созвучной иконописной традиции[136]. Пространство, разворачивающееся перед поэтом, возвращается к нему, становясь частью его самого, – так прорабатываются образы «пространства души», «мира души». Эти образы, которые можно встретить и в творчестве других поэтов, в мире Аронзона получают новое, парадоксальное осмысление: они имеют отношение не столько к эмоциональной сфере, сколько к сверхчувственной, трансцендентной. Вместе с тем, по логике «обратной перспективы», претворенной в словесное выражение, душа как составляющая этой поэтической системы мыслится не в пространственных координатах («Душа не занимает места…», 1968, № 87. Т. 1. С. 152) и становится главенствующей в любом объекте созерцания (умозрения). Иными словами, когда поэт говорит «пространство души» или «мир души», то он подразумевает «душу пространства», «душу мира» (но не как категорию софийности в гностических штудиях и в философии В. Соловьева и русских символистов), и объектом созерцания становится не сам этот объект, а его душа. Аронзон, реализуя возможности русской лексикализации, вырабатывает устойчивые словосочетания, члены которых имеют свойство меняться местами, отчего подчас получаются парадоксальные смыслообразы, где границы предмета и его признака оказываются несущественными (здесь Аронзон, говоря словами Хлебникова, смело идет за живописью, отдавая предпочтение абстракции цвета перед конкретикой линии контура): «лесное лето», «утренние церкви», «дуб дверей», «холм воды» и многие другие примеры. Происхождение такой лексикализации можно угадывать в опечатке, допущенной Аронзоном при напечатании словосочетания «ночь