Голоса из окон: Петербург. Истории о выдающихся людях и домах, в которых они жили - Екатерина Вячеславовна Кубрякова

двух аккуратных девствующих немочек. От большого числа гостей и множества зажженных свечей духота была страшная. Два официанта в черных фраках и белых перчатках разносили подносы с чаем, фруктами и сладостями. Мать моя, отвыкшая от столичной жизни, которую прежде так любила, внутренне робела и волновалась: все ли у нас как следует? Не выходит ли слишком старомодно, провинциально? И не найдут ли ее бывшие приятельницы, что она совсем отстала от их света?

В.О., 1-я линия, 12

Гостям никакого не было дела друг до друга. Все скучали, но как люди благовоспитанные, для которых скучные вечера составляют неизбежный ингредиент жизни, безропотно подчинялись своей участи и переносили всю эту тоску стоически.

Но можно представить себе, что сталось с бедным Достоевским, когда он попал в такое общество! И видом своим, и фигурой он резко отличался от всех других. В припадке самопожертвования он счел нужным облачиться во фрак, и фрак этот, сидевший на нем и дурно, и неловко, внутренне бесил его в течение всего вечера. Он начал злиться уже с самой той минуты, как переступил порог гостиной. <…>

Мать моя торопилась представить его гостям; но он, вместо привета, бормотал что-то невнятное, похожее на воркотню, и поворачивался к ним спиной. Что всего хуже, он тотчас изъявил притязание завладеть всецело Анютой…Это, разумеется, шло в разрез со всеми приличиями света; к тому и обращение его с ней было далеко не светское: он брал ее за руку; говоря с ней, наклонялся к самому ее уху. Анюте самой становилось неловко, а мать из себя выходила…Анюта уже было поднялась, но Федор Михайлович прехладнокровно удержал ее:

– Нет, постойте, Анна Васильевна, я еще не досказал вам.

Тут уж мать окончательно потеряла терпение и вспылила.

– Извините, Федор Михайлович, но ей, как хозяйке дома, надо занимать и других гостей, – сказала она очень резко и увела сестру.

Федор Михайлович совсем рассердился и, забившись в угол, молчал упорно, злобно на всех озираясь»[74].

В этот трехэтажный дом, купленный в 20-х годах XIX века и перестроенный в том виде, какой мы наблюдаем сейчас, ученым-геодезистом и руководителем Корпуса топографов Федором Шубертом, а ныне, в 1865 году, принадлежащий его детям, каждую зиму, в разгар светского сезона, приезжала погостить из деревенской усадьбы старшая дочь Шуберта Елизавета Корвин-Круковская со своей дочерью Анной. На этот раз посетить столицу, помимо 22-летней Анны, нуждавшейся в городском обществе и светской жизни, разрешили и 15-летней Софье (будущей первой в мире женщине – профессору математики Софье Ковалевской), для которой Петербург был в новинку.

Дом представлялся впечатлительной Софье старомодной «колонией тетушек, старых дев». Хозяевам его, не имевшим собственных семей брату и сестре Федору и Софье Шубертам, было, соответсвенно, 34 и 43 года. Вместе с ними здесь постоянно жили и гостили многочисленные родственницы – кузины, тетушки – создавая атмосферу консервативного, но веселого и неразлучного женского царства во главе с обожаемым всеми единственным мужчиной Федором, которого в доме называли Оракулом.

Зимний приезд Елизаветы с дочерьми в этот гостеприимный дом в 1865 году отличался от предыдущих. Старшей дочери Анне, тяготящейся деревенской скукой и собственной нереализованностью, строгий отец наконец-то разрешил свести знакомство с ее кумиром, писателем Федором Достоевским. Разрешению этому предшествовал домашний скандал.

Сокрушающаяся о бесцельно уходящей молодости, томящаяся в провинциальной рутине Анна с жаром искала увлечений, способных разнообразить ее лишенную событий жизнь – увлечения рыцарскими романами сменяются философствованиями о смерти, затем периодом религиозного отшельничества, прерванного обнаружением таланта актрисы и мечтами о театральной академии и, наконец, социалистическими идеями, жадно впитываемыми молодой девушкой, которой и правда вскоре суждено стать настоящей революционеркой. Тогда-то Анна и заводит переписку с Достоевским, тайком от семьи отправив в его журнал «Эпоха» свой рассказ. Тайна, однако, вскоре открывается. Отец, допросивший переправлявшую письма экономку и нашедший в одном из них гонорар Анны за опубликованный рассказ, был в ярости – мало того, что женщины-писательницы представлялись ему явлением недостойным, дочь еще и опозорила семью тайной перепиской и получением денег от мужчины. Однако, согласившись прослушать рассказ Анны, дрожащим голосом читавшей о смерти главной героини, сокрушавшейся о семейном гнете и даром потраченной молодости, отец и сам прослезился и, чувствуя автобиографичность описанных страданий, смягчился и позволил Анне по приезде в Петербург пригласить Достоевского в дом тетушек.

Той зимой 44-летний писатель часто посещал сестер Корвин-Курковских, иногда даже приходя неожиданно, когда матери не было дома, и Анна с Софьей, будучи девицами в 2 и 3 раза младше его, вынуждены были принимать гостя в одиночестве, нарушая правила приличия. В один из таких вечеров влюбившаяся в Достоевского, как преданная поклонница в своего кумира, Софья стала свидетельницей разбившей ее сердце сцены:

«…Я приготовила Достоевскому сюрприз. Он… говорил нам, что из всех музыкальных произведений всего больше любит la sonate pathetique Бетховена и… я решилась разучить ее… <…>

Оставалось уже всего дней пять-шесть до нашего отъезда. Мама и все тетушки были приглашены на большой обед к шведскому посланнику… Анюта, уже уставшая от выездов и обедов, отговорилась головной болью. Мы остались одни дома. В этот вечер пришел к нам Достоевский.

Близость отъезда, сознание, что никого из старших нет дома и что подобный вечер теперь не скоро повторится, – все это приводило нас в приятно возбужденное состояние духа. Федор Михайлович был тоже какой-то странный, нервный…<…>

Я начала играть. Трудность пьесы…страх сфальшивить… так поглотили все мое внимание, что я… не замечала, что делается вокруг меня. Но вот я кончила с самодовольным сознанием, что играла хорошо. <…>…Я ждала заслуженной похвалы. Но вокруг меня была тишина. Я оглянулась: в комнате никого не было.

Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто! Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.

Но, боже мой, что я увидела!

Они сидели рядом на маленьком диване. Комната слабо освещалась лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я не могла разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила.

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я