Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Последний из них, известный нам как Салоники, а грекам той эпохи под его древним названием (Фессалийская Победа), был столицей провинции, здесь заседал провинциальный совет и находился один из крупнейших торговых портов, связывавший Балканы и Азию. Фракия, лежавшая восточнее, занималась земледелием, разведением скота, добычей ископаемых; однако и здесь имелись крупные города — Сердика (София), столица провинции Филиппополь, Адрианополь, Перинф и Византий (Стамбул). Здесь, на Золотом Роге, богатели купцы и рыботорговцы, в то время как греческие обитатели хинтерланда отступали перед вторжением варваров; в доки этих портов из глубин материка поступало все зерно, вся торговля со Скифией и Черным морем оставляла здесь таможенные пошлины, а рыба едва не прыгала в сети, протискиваясь сквозь узкий Боспор. Вскоре Константин оценит это место по достоинству и построит здесь ключевой город классического мира.

Фессалия, лежавшая к югу от Македонии, специализировалась на выращивании пшеницы и разведении породистых лошадей. Эвбея, крупный остров, издавна славившийся породистыми стадами скота и от них (как и Беотия) получивший свое имя, описывалась Дионом Хризостомом{1300} как погружающаяся во втором столетии нашей эры в варварство; здесь, как нигде более, упадок духа бедняков при виде концентрации земли и богатства в руках нескольких семей, упадок духа богачей, обременяемых все более растущими налогами и литургиями, упадок духа в возможных родителях при виде эгоистического богатства и безнадежной нищеты почти полностью стерли с лица земли когда-то процветавший земледельческий народ, и стада щипали траву внутри городских стен Эретрии и Халкиды. Беотия так и не оправилась от смертей и налогов, принесенных в эту страну войсками Суллы; «Фивы, — писал Страбон, — это небольшая деревенька», втиснутая в пределы древней Кадмеи, или городской цитадели. Однако сто лет мира принесли известное благополучие в Платеи; и Херонея, на равнинах которой Филипп и Сулла когда-то завоевывали империи, сохранила достаточно очарования, чтобы удержать при себе самого знаменитого из своих граждан. Она стала такой маленькой, говорил Плутарх, что я не мог сделать ее еще меньше, уехав{1301}. Его неспешный жизненный путь и добросердечие позволяют нам увидеть и более радостную сторону мрачной картины — блюдущий приличия средний класс, приверженный древним добродетелям, способный к гражданской преданности, горячей дружбе и родительской любви. В нашем рассказе нет более привлекательного персонажа, чем Плутарх Херонейский.

Он родился в Херонее около 46 г. и умер там же около 126 г. н. э. Он учился в Афинах, когда Нерон собирал триумфальные венки по городам Греции. Должно быть, он располагал немалыми доходами, так как совершил путешествия в Египет и Малую Азию и дважды побывал в Италии; он читал в Риме лекции на греческом и, видимо, выполнял некоторую дипломатическую миссию, возложенную на него родиной. Ему нравилась великая столица, добрые манеры и почтенная жизнь новой аристократии; он восхищался ее стоицизмом и соглашался с Эннием в том, что Рим вознесся благодаря своей нравственности и характеру. Созерцая эту современную ему знать и вспоминая знаменитых героев, он задумал сравнить героев Рима и Греции. Он решил не просто написать историю или обыкновенную биографию, но преподать уроки доблести и героизма на исторических примерах; даже его «Параллельные жизнеописания» были в глазах Плутарха продолжением его «Моралий», или сочинений, посвященных нравственным вопросам. Он всегда был в душе учителем и не упускал ни единого шанса связать повествование с моралью; но кому удавалось достичь их соединения с большим изяществом? В своем «Александре» он предупреждает нас, что ему интересна не история, но характер; он надеется, что, поместив рядом и сопоставив великих римлян с великими греками, в какой-то мере воодушевит своих читателей, придаст им некий героический импульс. С обезоруживающей искренностью он признается в том, что и сам стал лучше, постоянно находясь рядом со столь выдающимися людьми{1302}.

Нам не следует искать в его сочинениях последовательности и аккуратности профессионального историка; он нередко путает имена и географические названия, ошибается в датах и время от времени неправильно (насколько мы можем судить) понимает события; ему даже не удается преуспеть в исполнении двух главных задач всякого биографа — показать, как обусловили наследственность, среда и обстоятельства характер и свершения его героя, а также развитие характера с течением времени, ростом ответственности, давлением критических обстоятельств; у Плутарха, как и у Гераклита, характер человека — это его судьба. Однако никто, кто когда-либо читал «Жизнеописания», не чувствовал этих недостатков — они теряются в живом повествовании, волнующих эпизодах, пленительных анекдотах, мудрых замечаниях, благородстве стиля. Ни на одной из полутора тысяч страниц вы не найдете ни строчки «воды»; значимо каждое предложение. Сотни замечательных людей — полководцы, поэты и философы — свидетельствовали в пользу этой книги; «это, — говорила госпожа Ролан, — настоящая пища для великих душ»{1303}. «Я не могу обходиться без Плутарха, — писал Монтень, — это мой требник»{1304}. Шекспир заимствует отсюда множество историй, и его отношение к Бруту восходит через Плутарха к римской аристократии. Наполеон носил «Жизнеописания» с собой практически повсюду, и Гейне, читая их, с трудом удерживался от того, чтобы вскочить на коня и мчаться покорять Францию. Греция не оставила нам книги более драгоценной.

Повидав средиземноморский мир, Плутарх возвратился в Херонею, воспитал дочь и четверых сыновей, читал лекции и писал, время от времени наезжал в Афины, но по большей части до конца своих дней жил простой жизнью родного города. Он считал своим долгом совмещать ученые изыскания с исполнением общественных обязанностей. Сограждане избирали его строительным инспектором, главным магистратом, беотархом — членом беотийского совета. Он председательствовал на муниципальных церемониях и праздниках, а в свободное время исполнял обязанности жреца знаменитого дельфийского оракула. Он полагал, что неразумно отвергать старинную религию в силу ее неправдоподобия с точки зрения рассудка; жизненно важным было не само вероучение, но поддержка, которую оно давало шаткой нравственности человека, упрочение связей, освящаемых им, между членами и поколениями семьи и государства. Трепет религиозного чувства был, по его мнению, самым глубоким в жизни переживанием. Столь же терпимый, сколь и благочестивый, он может в известной мере считаться основоположником сравнительного изучения религий; в этом ключе написаны его трактаты о римских и египетских культах{1305}. Все божества, доказывал он, являются различными аспектами одного высшего существа, которое выше времени, невыразимо, настолько удалено от земного и бренного, что необходимо присутствие духов-посредников (daimones), которые создали бы и упорядочили мир. Существуют также злые духи, находящиеся под началом некоего архидемона, который является душой и источником всякого хаоса, иррациональности и порочности в природе и человеке. Это благо, полагал