Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

умереть; что же, я должен умереть, плача?.. Таковы те уроки, которые философия должна твердить ежедневно, записывать их, упражняться в них… Платформа или темница — это только места, одно низкое, другое высокое; но твоя нравственная задача остается неизменной что здесь, что там{1326}.

Раб может быть духовно свободен, как Диоген; заключенный может быть свободен, как Сократ; император может быть рабом, как Нерон. Даже смерть — лишь незначительный эпизод в жизни порядочного человека. Он вправе приблизить ее приход, если чувствует, что зло перевешивает благо{1327}; в любом случае он примет ее смиренно как часть таинственной мудрости Природы.

Если бы хлебные колосья могли чувствовать боль, разве должны были бы они молить о том, чтобы время жатвы никогда не приспело?.. Я хотел, чтобы ты понял: жить вечно — настоящее проклятие… Корабль идет ко дну. Что же мне тогда делать? Все, что мне остается… — утонуть без страха, не трепеща и не проклиная Бога, но понимая, что все рожденное осуждено на гибель. Ибо я только часть целого, как час — это часть суток. Я должен прийти сюда, как этот час, и, как он, уйти прочь…{1328} Относись к себе как к одной из многих нитей, из которых сшит этот наряд…{1329} Ищи не того, чтобы все случающееся случалось согласно твоим желаниям, но желай того, чтобы все случалось согласно необходимости, и ты обретешь невозмутимость{1330}.

Хотя он часто говорит о Природе как о безличной силе, Эпиктет нередко наделяет это понятие личностными, разумными, проникнутыми любовью началами. Атмосфера религиозного чувства, обволакивающая его эпоху, согревает его философию и превращает ее в самозабвенное благочестие, родственное тому ощущению, которое не оставляло стоического императора, уже знакомого с мыслями Эпиктета и вторящего многим из них. Величаво и красноречиво рассуждает он о прекрасном порядке, обнимающем пространство и время, о доказательствах наличия в природе божественного замысла, но далее поясняет, что «Бог создал одних животных служить пищей, других трудиться при возделывании земли, третьих для произведения сыра»{1331}. Сам человеческий разум — настолько удивительное орудие, полагает он, что только божественному создателю удалось бы произвести его на свет; и действительно, в той мере, в какой мы наделены разумом, мы являемся частями Мирового Разума. Если бы мы были в силах возвести нашу родословную к первому предку, мы обнаружили бы, что он порожден Богом; в силу этого Бог в буквальном смысле слова является нашим общим отцом, и все люди — братья{1332}.

Тот, кто хоть однажды созерцал разумом, как управляется мироздание, и узнал, что величайшей и всеобъемлющей общностью является «система» (systema, «стояние рядом») людей и Бога и что от Бога произошли семена, откуда ведут начало все вещи, и в первую очередь существа разумные, — разве не назовет он себя гражданином мира… нет, сыном Бога?.. Если бы человек мог принять это учение душой и сердцем… я думаю, он никогда не нашел бы в себе низкой и постыдной мысли… Итак, помни, когда ешь, кто ты — поглощающий эту пищу и кого ты ею насыщаешь; когда ты живешь с женщиной, помни, кто ты такой… Ты носишь рядом с собой Бога, ты, несчастный бедняк, и не замечаешь этого!{1333}

В пассаже, который мог бы быть написан и Святым Павлом, Эпиктет увещевает своих учеников не только с полным доверием подчинить свою волю воле Бога, но и стать посланцами Бога к человечеству:

Бог говорит: «Иди и свидетельствуй обо мне»{1334} …Подумай, что значит найти в себе силы сказать: «Бог послал меня в мир быть его воином и свидетелем, поведать людям, что их печали и страхи пусты, что с добрым человеком не может случиться ничего плохого, жив он или умер». Бог посылает меня один раз сюда, другой раз туда; он учит меня нищетой и оковами, что я могу быть лучшим его свидетелем среди людей. Когда такое служение поручено мне, могу ли я беспокоиться о том, где нахожусь, кто стоит рядом со мной и что он говорит обо мне? Ничуть. Разве не все мое существо тянется к Богу, его законам и повелениям?{1335}

Что касается его самого, он чувствует себя преисполненным священным трепетом и благодарностью за соприсутствие тайне и великолепию мира и возносит Создателю языческое Magnificat — одно из самых высоких молений в истории религии.

Каким языком смогу восславить я все труды Провидения?.. Если мы наделены разумом, то разве не пристало нам заниматься только одним — частным образом или всенародно: петь гимны и восхвалять Божество и неустанно говорить о его благодеяниях? Разве не должны мы, так же как копаем и пашем и едим, петь гимн во славу Бога?.. И что же? — из-за того, что большинство из вас ослепли, разве не должен найтись тот, кто исполнит этот долг за вас и один за всех будет петь гимны во славу Бога?{1336}

Хотя здесь мы не найдем ни слова о бессмертии души и можем проследить развитие всех этих идей от самого их истока в стоицизме и кинизме, мы видим здесь немало примечательных параллелей ко взглядам ранних христиан. Эпиктет и в самом деле иногда проповедует как бы позиции христианского вероучения: он отвергает рабство, осуждает смертную казнь и хочет, чтобы с преступниками обращались как с больными{1337}. Он рекомендует ежедневно испытывать свою совесть{1338} и формулирует одну из версий Золотого Правила: «Чего ты хотел бы избежать, то не должно причинять другим»{1339}, и добавляет: «Если тебе сообщили, будто некто говорит о тебе дурно, не защищайся, но скажи: «Ему неизвестны и многие другие мои недостатки, иначе бы он упомянул не только эти»»{1340}. Он советует воздавать добром за зло{1341}, а также «покоряться порочащим вас»{1342}; время от времени следует поститься и «воздерживаться от удовлетворения своих желаний»{1343}. Иногда он говорит о теле с богохульным презрением давно не мывшегося анахорета: «Тело — это самая непривлекательная изо всех вещей, почти отвратительная… Поразительно, что мы любим то, ради чего мы каждодневно отправляем столь странные нужды. Я наполняю этот мешок, а затем опоражниваю его; что может быть более утомительным?»{1344} Мы найдем у него пассажи, которые дышат