Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

к вздорожанию нектара и вытеснению старинных и единственных истинных богов, устанавливается комитет из семи судей, которые будут рассматривать претензии. В «Зевсе вопрошаемом» философ-эпикуреец спрашивает Зевса, подвластны ли Судьбе также и боги? Да, отвечает простодушный Юпитер. «Но тогда зачем же люди приносят вам жертвы?» — спрашивает философ и добавляет: «Если Судьба правит людьми и богами, почему мы должны нести ответственность за свои поступки?» — «Я вижу, — говорит Зевс, — что ты якшался с этим проклятым племенем софистов»{1357}. В «Зевсе-трагеде» бог находится в мрачном расположении духа, потому что он видит, как в Афинах собираются огромные толпы послушать Дамида эпикурейца, который будет отрицать, и Тимокла стоика, который будет отстаивать существование богов и их заботу о человеческих делах. Тимокл проигрывает спор и убегает, и Зевс с отчаянием смотрит в будущее. Гермес утешает его: «В тебя верит еще множество людей — большинство греков, как сливки, так и подонки общества, и все до единого варвары»{1358}. То, что подобная фантазия не навлекла на голову Лукиана обвинение в нечестии, свидетельствует или о терпимости той эпохи, или о сумерках греческих богов.

Но Лукиан был скептичен не только по отношению к древней религии, он смеялся также и над риторикой, и над философией. В одном из его «Диалогов мертвых» Харон приказывает некоему ритору, которого он переправляет на другой берег — в подземное царство, «совлечь с себя эти бесконечные длинноты обмотавшихся вокруг твоего тела фраз, эти антитезы, эти уравновешенные предложения» — иначе лодка, несомненно, потонет{1359}. В «Гермотиме» некто с энтузиазмом приступает к занятиям философией, надеясь, что она подарит ему какую-то замену утраченной вере; однако он поражен алчностью и тщеславием соперничающих преподавателей, их взаимные опровержения оставляют его морально и интеллектуально безоружным; начиная с этого времени, заключает он, «я буду бежать от философа, как от бешеной собаки»{1360}. Сам Лукиан определяет философию как попытку взобраться на «возвышение, откуда можно будет взирать во все стороны»{1361}. С такого возвышения жизнь представляется достойной осмеяния путаницей, хаотическим хором, в котором каждый танцор пляшет и выкрикивает, что взбредет в голову, «пока импресарио не отпустит их одного за другим со сцены»{1362}. В «Хароне» он рисует мрачную картину человеческой жизни, созерцаемой с некой небесной вершины сверхчеловеческими очами: люди пашут, усердствуют, спорят, судятся, лихоимствуют, обманывают и обманываются, гоняются за золотом или наслаждениями; над их головами клубятся тучи надежд, страхов, глупых фантазий и ненависти; надо всем этим Судьба плетет паутину жизни для каждого человеческого атома; кто-то высоко поднялся над толпой, а затем с грохотом низринулся вниз; и каждого в свой черед уводит прочь посланец смерти. Харон созерцает две армии, сражающиеся на Пелопоннесе. «Глупцы! — комментирует он — Они не знают, что даже если кому-нибудь из них удастся завоевать весь Пелопоннес, в конце его ждет всего несколько футов земли»{1363}. Лукиан беспристрастен, как природа; он высмеивает богача за алчность, бедняка за зависть, философов за хитросплетения, богов за то, что они не существуют. В конце концов он, как и Вольтер, приходит к заключению, что каждый должен возделывать свой сад. Менипп, найдя в нижнем мире Тиресия, спрашивает его, какая жизнь наилучшая. Старый пророк отвечает:

Жизнь заурядного человека — это самый разумный и наилучший выбор. Откажись от безумия метафизических спекуляций и исследования начал и концов; смотри на всю эту искусную логику как на праздную болтовню и преследуй одну только цель — как исполнить работу, которая тебе выпала, и иди своим путем всегда бесстрастный и с улыбкой на устах{1364}.

Если подвести итоги развития греческой мысли первых двух веков нашей эры, мы обнаружим, что за исключением Лукиана она вся проникнута религиозным пафосом. Люди некогда потеряли веру к вере и поверили в логику; теперь они разуверились в. логике и устремились назад — к вере. Греческая философия совершила полный оборот, проделав путь от первобытной теологии через скептицизм ранних софистов, атеизм Демокрита, примирительную лесть Платона, натурализм Аристотеля и пантеизм Стой к философии мистицизма, покорности и благочестия. Академия прошла через утилитаристские мифы своего основателя, скептицизм Карнеада и нашла успокоение в ученом богопочитании Плутарха; вскоре она достигнет своей кульминации в небесных видениях Плотина. Научные достижения Пифагора были забыты, однако его учению о перевоплощении была уготована новая жизнь; неопифагорейцы исследовали числовую мистику, ежедневно испытывали свою совесть и молились о том, чтобы на их долю выпало как можно меньшее число аватар, пока они не достигнут — если необходимо, пройдя через Чистилище — блаженного единения с Богом{1365}. Стоицизм более не являлся гордой и надменной философией аристократов и нашел своего последнего и наиболее красноречивого глашатая в лице раба; его доктрина об уничтожающем Вселенную мировом пожаре, отказ ото всех плотских радостей, смиренная покорность скрытой воле Бога были приуготовлением к теологии и этике христианства. Восточное мироощущение захватило европейскую цитадель.

ГЛАВА 24

Эллинистическое возрождение

I. РИМСКИЙ ЕГИПЕТ

ДОЛЖНО БЫТЬ, Египет был счастливейшей из стран, ибо не только земля его щедро вспаивалась Нилом, но и египетское государство являлось наиболее независимым от внешнего мира во всем средиземноморском бассейне. Он изобиловал зерном и плодами, с его полей собирали по три урожая в год, его ремесленники были непревзойденными мастерами, товары вывозилась отсюда в сотни стран, а ровное течение жизни редко нарушалось внешней или междуусобной войной. И все же, может быть, именно в силу вышеприведенных причин «египтяне, — замечает Иосиф, — кажется, ни дня в своей истории не наслаждались свободой»{1366}. Их богатство искушало, их полутропическая расслабленность терпела одного деспота или завоевателя за другим на протяжении пятидесяти столетий.

Рим не считал Египет провинцией, но видел в нем собственность императора, который управлял этой страной при помощи перфекта, ответственного только перед ним. Местные греческие чиновники входили в аппарат управления тремя областями — Нижним, Средним и Верхним Египтом, а также тридцатью шестью номами, или «округами». Официальным языком Египта оставался греческий. Не было предпринято никаких попыток урбанизации населения, потому что главной функцией императорского Египта было служить житницей Рима. Большие земельные наделы были изъяты у жрецов и переданы римским или александрийским капиталистам, чтобы те обрабатывали их на манер латифундий руками феллахов, привыкших к безжалостной эксплуатации. Государственный капитализм Птолемеев сохранялся в редуцированном виде. Каждый этап сельскохозяйственного процесса планировался и контролировался государством: расплодившиеся бюрократы предписывали,