Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

благочестием Августина и красноречием Ньюмана: «Поступай со мной впредь, о Боже, так, как сочтешь нужным; моя воля заодно с твоей. Я твой. Я не прошу освободить меня от чего бы то ни было, если в глазах твоих это — благо. Веди меня, куда хочешь; Одень меня в любое, какое захочешь, платье»{1345}. И как Иисус, он требует от учеников не заботиться о завтрашнем дне:

Бог — наш создатель, отец и страж. Разве этого не достаточно, чтобы удержать нас от скорби и страха? И чем же я прокормлю себя, спросит иной, если у меня ничего нет? Но что скажем мы о животных, каждое из которых самодостаточно и не лишено ни подходящей ему пищи, ни подобающего ему образа жизни, живя в согласии с природой?{1346}

И разве удивительно, что христиане Святой Иоанн Златоуст и Августин хвалили его, а его ЕпсЬешсПоп стал после внесения в него незначительных поправок руководством по монашеской жизни{1347}? Кто знает, может быть, Эпиктет был знаком в той или иной форме с речениями Иисуса и, сам того не сознавая, обратился в христианство?

IV. ЛУКИАН И СКЕПТИКИ

И тем не менее на этой последней стадии эллинистической культуры находились еще скептики, возродившие сомнения Протагора, и жил Лукиан, который смеялся над верой с дерзостью Аристиппа и почти платоновским обаянием. Школа Пиррона не умерла: Энесидем из Кносса переформулировал ее отрицания в Александрии первого века нашей эры, предложив знаменитые «Десять тропов» (Цорсл), делавших знание невозможным[96]. Секст Эмпирик, о котором мы не можем сказать, ни когда, ни где он родился, придал скептической философии окончательную форму, написав несколько сокрушительных томов, из которых сохранились три. Секст видит своего врага в каждом; он делит философов на несколько видов и по очереди расправляется с каждым. Он пишет с энергией, присущей палачу, упорядоченность его изложения и ясность характерны для всей античной философии, время от времени он отпускает саркастические замечания и уснащает свой трактат сухим резонерством.

Каждому доводу, утверждает Секст, может быть противопоставлен другой довод, так что в конечном счете выходит, что нет ничего более поверхностного, чем наши рассуждения; дедукция не заслуживает доверия потому, что обычно она не опирается на исчерпывающую индукцию; однако исчерпывающая индукция невозможна, ибо мы не в силах предсказать, где наткнемся на «негативный пример»{1348}. Причина есть не что иное, как регулярное предшествование (это положение повторит Юм), и всякое знание относительно{1349}. Схожим образом доказывается невозможность объективного добра или зла; нравственность меняется с такой же регулярностью, с какой чередуются государственные границы{1350}, и добродетель определяется по-разному в разные эпохи. Все аргументы девятнадцатого столетия, направленные против доказательства бытия Бога, уже наличествуют у Секста, как и все противоречия между всеблагим всемогуществом и земным страданием{1351}. Однако Секст является еще большим агностиком, чем сами агностики, ибо он утверждает, что мы не можем знать даже того, что не знаем; агностицизм отвергается как догма{1352}. Однако, утешает он нас, нам вовсе не обязательно необходима достоверность. Для практических дел довольно одного вероятия и отказа от суждения (epoché «удержание»; aphasia «безмолвие»), когда речь заходит о философских материях. Вместо того чтобы привести разум в замешательство, epoché приносит мир и безмятежность (ataraxia){1353}. А между тем, так как ничто на свете не достоверно, давайте примем условности и верования нашего времени, скромно почитая своих древних богов{1354}.

Лукиан, наверное, принадлежал бы к скептикам, не будь он достаточно умен для того, чтобы не зашоривать свой взгляд раз и навсегда усвоенным учением. Как и Вольтер, на которого он походил во всем, кроме сострадания, он писал о философии столь блестяще, что никто и не подозревал, что речь идет о философии. Словно бы желая продемонстрировать размах эллинизма, он родился в Самосате, лежавшей в далекой Коммагене. «Я сириец с берегов Евфрата», — говорит он; его родным языком был сирийский, его кровь, вероятно, — семитской{1355}. Он был учеником скульптора, которого покинул ради ритора. После пребывания в Антиохии, где он был практикующим юристом, Лукиан выбрал путь «зависимого ученого», живя чтением лекций, особенно в Риме и Галлии, затем (165 г.) он поселился в Афинах; в его последние годы Лукиан был спасен от нищеты благочестивым, но толерантным Марком Аврелием, который назначил непочтительного скептика на государственный пост в Египте. Там он и скончался. Дата его смерти неизвестна.

Время пощадило семьдесят шесть книжек Лукиана, многие из которых столь же свежи и уместны сегодня, как и восемнадцать веков назад, когда он читал их своим друзьям и слушателям. Он пробовал свои силы во многих литературных формах, пока не нашел конгениальную себе среду — диалог. Его «Диалоги гетер» были достаточно вольными, чтобы завоевать множество читателей. Но, по крайней мере, в своих работах он куда больше, чем куртизанками, интересуется богами и никогда не упускает случая пройтись на их счет. «Когда я еще мальчиком, — говорит его Менипп, — услышал сказания Гомера и Гесиода о богах — прелюбодействующих, жадных, насильничающих, склочных, падких на кровосмешение богах, — я нашел, что все эти рассказы уместны, и в самом деле глубоко заинтересовался ими. Однако когда я достиг зрелого возраста, я заметил, что законы находятся в резком противоречии с поэтами, запрещая прелюбодействовать и красть». В замешательстве Менипп обратился к философам за разъяснениями; но они так старались опровергнуть друг друга, что только еще более запутали царившую у него в голове путаницу. Тогда он сделал себе крылья, взлетел на небо и самостоятельно исследовал эти вопросы. Зевс великодушно принял его и позволил ему осмотреть Олимп в действии. Зевс лично выслушивал обращенные к нему молитвы, которые влетали через «ряд отверстий, накрытых крышками, какими накрывают источники… Одни из моряков молили о северном, другие о южном ветре. Крестьянин просил о дожде, сукновал — о солнце… Казалось, Зевс озадачен; он не знал, какую из просьб удовлетворить, и упражнялся в поистине академическом искусстве воздержания от суждения, обнаруживая осмотрительность и уравновешенность самого Пиррона»{1356}. Великий бог отклоняет некоторые прошения, удовлетворяет другие, а затем определяет погоду на день: дождь в Скифии, снег в Греции, буря в Адриатике и «около тысячи бушелей града в Каппадокии». Зевса тревожат новые иноземные божества, которые прокрались в возглавляемый им пантеон. Он издает декрет, гласящий, что, поскольку Олимп переполнен разноязыкими чужаками, появление которых привело