Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

В Спарте и Аргосе по-прежнему теплилась жизнь, а Эпидавр разбогател за счет ожиревших визитеров, являвшихся поклониться святыне Асклепия. Коринф, контролировавший торговые маршруты через перешеек, стал в течение полувека со дня его восстановления Цезарем богатейшим городом Греции. Его разношерстное население — римляне, греки, сирийцы, евреи и египтяне, большинство которых потеряли свои моральные устои, — славилось коммерциализмом, эпикурейством и безнравственностью. Древний храм Афродиты Всенародной по-прежнему был центром преуспевающего ремесла, являясь одновременно святилищем и средоточием коринфской проституции. Апулей описывает пышный балет, виденный им в Коринфе: сцена представляла Суд Париса. «Вслед за ними выступает другая, блистая красотою, чудным и божественным обликом своим указуя, что она — Венера, Венера-девственница, являя совершенную прелесть тела обнаженного, непокрытого, если не считать шелковой материи, скрывавшей восхитительный признак женственности. Да и этот лоскуток нескромный ветер, любовно резвяся, то приподымал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, плотно прижимал, отчетливо обрисовывая сладостные формы»{1315}. Коринфские нравы со времен Аспасии не улучшились.

Переходя из Мегар в Аттику, путешественник мог лицезреть ужасающе бедную деревенскую местность. Обезлесение, эрозия и истощение минеральных ресурсов накладывались на последствия войны, эмиграцию, налоги и расовое вырождение, превращая землю, осененную римским миром, в пустыню. Только два города в Аттике наслаждались благополучием: Элевсин, чьи сакраментальные мистерии ежегодно притягивали к себе денежную толпу, и Афины, образовательный и интеллектуальный центр классического мира. Древние афинские институты — совет, народное собрание и архонтство — функционировали по-прежнему, и Рим вернул Ареопагу его изначальный авторитет, сделав его верховным судом и цитаделью имущественных прав. Такие правители, как Антиох IV, Ирод Великий, Август и Адриан, соперничали в благодеяниях городу с такими миллионерами, как Герод Аттик. Герод заново отстроил в мраморе стадион, почти истощив ресурсы Пентелика, и возвел одеон, или мюзик-холл, у подножия Акрополя. Адриан предоставил средства для завершения строительства Олимпия, и Зевс, стоявший одной ногой в могиле, получил жилище, достойное его лучшей донжуанской поры.

Между тем находившаяся вне конкуренции слава афинской литературы, философии и образования привлекала в школы города богатую молодежь и выдающихся преподавателей. Афинский университет состоял из десяти кафедр, содержавшихся за счет городской казны или императора, в нем преподавали множество частных лекторов и учителей. Здесь преподавались литература, филология, риторика, философия, математика, астрономия, медицина и право — обычно в гимнасиях или театрах, иногда в домах или храмах. Если не считать ораторского искусства и права, круг предметов не был рассчитан на то, чтобы дать студенту знания, необходимые для снискания хлеба насущного, но имел своей целью скорее заострить его мыслительные способности, развить ум и укрепить нравственность. Отсюда вышло множество незаурядных умов, однако этот же университет породил тысячи хитроумных ловкачей, которые умели превратить и философию и религию в лабиринт противоречащих друг другу теорий.

Так как Афины в значительной мере зависели от тех доходов, которые им приносило студенчество, город смотрел сквозь пальцы на их распущенный и легкомысленный образ жизни. «Новички» становились объектами злых шуток, что нередко причиняло ущерб гражданам; студенты, обучавшиеся у конкурирующих профессоров, становились пламенными поборниками своей школы и вступали друг с другом в стычки, напоминавшие наши схватки «стенка на стенку». Некоторые молодые люди чувствовали, что городские гетеры и игроки способны научить их куда большему, чем все философы, и из писем Алкифрона легко понять, что вышеуказанные дамы считали профессоров тупыми и никуда не годными конкурентами{1316}. Однако между учителями и учениками часто завязывались прочные узы дружбы; первые нередко приглашали студентов к себе на обед, руководили их чтением, навещали в случае болезни и держали родителей в неведении относительно истинных достижений сыновей. Большинство лекторов существовали за счет взносов, уплачиваемых каждым слушателем; небольшое число профессоров получали государственное жалованье, а главам четырех философских школ выдавали из императорской казны по 10 000 драхм (6000 долларов) ежегодно.

Благодаря этим стимулам возникает движение «второй софистики», которое являлось возрождением образа жизни философа-оратора, переходящего из города в город соответственно с теми гонорарами, которые их граждане могли предложить, произносящего речи, обучающего студентов, выступающего в роли защитника на судебном процессе, живущего в богатых домах на положении духовного советника, иногда выполняющего роль почетного посланника своего города-государства. Это движение процветало во всех уголках Империи, но особенно в греческом мире, в первые три века нашей эры; философов тогда было столь же много, говорит Дион, как и сапожников{1317}. Новые софисты, как и их предтечи, не имели общего учения, красноречиво излагали свои доктрины, собирали многочисленных слушателей, добиваясь во многих случаях высокого общественного статуса, благосклонности императора или богатства. Они отличались от старших софистов тем, что редко ставили под сомнение религию или нравственность; куда больше их интересовали стиль и форма, ораторская техника и мастерство, чем великие вопросы, которые потрясают устои религии и морали; и действительно, новые софисты были горячими поборниками старинной веры. Филострат сохранил для нас жизнеописания ведущих софистов той эпохи; нам достаточно будет рассмотреть один-единственный пример. Адриан из Тира изучал риторику в Афинах и достиг здесь положения главы государственной кафедры риторики; он обратился к афинским слушателям в своей инаугурационной речи с гордыми словами: «Вновь из Финикии приходит в Грецию словесность». Он приезжал на свои лекции в повозке с золотой упряжью, в богатом наряде, сверкая драгоценными камнями. Когда Марк Аврелий посетил Афины, он испытал силы ведущего афинского ритора, предложив ему произнести импровизированную речь на трудную тему; Адриан справился с задачей столь хорошо, что Марк осыпал его почестями, серебром и золотом, подарил ему дома и рабов. Оказавшись во главе кафедры риторики в Риме, Адриан, хотя и читал свои лекции по-гречески, оказался столь притягательным оратором, что сенаторы составляли расписание своих заседаний таким образом, чтобы иметь возможность послушать в свободное время Адриана, а народ в дни его выступлений забывал о пантомимах{1318}. Подобная карьера является фактически диагнозом смерти философии; ее поглотил океан риторики, и она перестала думать, выучившись говорить.

В другую крайность впадали киники. Мы уже говорили о них: об их рваных плащах, нечесаных волосах и бородах, их котомке и посохе, о сведении жизненных потребностей к необходимому минимуму, иногда становившемуся попросту непристойным. Они жили, словно нищенствующие монахи, имели иерархическую организацию с послушниками и предстоятелями{1319}, избегали супружества и работы, высмеивали условности и искусственность цивилизации, отвергали любое правительство как сонмище воров и бездельников, презирали оракулы, «мистерии» и богов. Над ними