Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

(войско) и ago (веду) оказывается неотрывным от латинского stratum (слой): сфера художественной деятельности трансформируется в искусство стратегий, замкнутых на социальных стратах (social stratum) – кругах, группах или слоях, всякий раз размеченных общими признаками. Прежде всего, статусными признаками власти и капитала.

Отсюда – еще одно измерение интереса к ресурсу этического: двусмысленные желания художников представить этическое в качестве некоей границы, дистанции, способной оградить руины относительной автономии. Двусмысленные, поскольку на деле границы эти мало что значат. Ведь в случае заманчивых предложений и само этическое может обратиться в товарное производство: либо очередного продукта, либо проекта, выгодно обогатив потребительскую эстетику воздействий еще одной рыночной стратегией. В итоге: еще одна уловка арт-маркетинга, еще один бренд поставщиков, предназначенный для манипулирования очередными «новыми искренностями», «гуманистическими ценностями» и сверхценными моральными «долженствованиями».

Понятно, без долженствований в этике не обойтись. Порядок этического требует не гипотетических, а категорических императивов. Именно таков категорический императив Канта: общезначимое нравственное предписание, которое – в противоположность личному практическому принципу – выражает безусловное, неизбежное долженствование. Истоки этих общезначимых долженствований прозрачны: Кант – наследник многовековой христианской традиции, согласно которой основанием общезначимости нравственного императива выступает этика теологически истолкованной воли Бога. Социальные подтверждения единства веры в абсолютное трансцендентное начало и позволяли говорить об универсальности этического. Впрочем, не менее существенно и то, что Кант также наследник Реформации и деятель Просвещения: его автономная этика долга предполагает личностную свободу, взаимосвязанную со способностью разума определять волю человека, его практическое поведение. «Принцип автономии, – настаивал Кант, – есть единственный принцип морали». И хотя нравственность не может иметь награды в здешнем мире, она дарует бессмертие, гарантированное Богом как оплотом нравственности.

В сегодняшнем мире потребность в легитимации этики со стороны теологии, метафизики и даже унаследованной от Канта критической философии безвозвратно отвергнута. Во всяком случае, мы не найдем ее вне зоны притязаний церквей, деноминаций, традиционных обществ или ученых трактатов и диссертаций.

Поворот к антропологии, начавшийся в 40-х годах XIX века, обозначил радикальный разрыв с прошлым. За эйфорией Фейербаха («человек человеку бог») последовал ужас «стертого горизонта» обезбоженного мира Ницше: абсурдность поиска смысла после «смерти Бога», после невозможности ответить на вопрос: «Есть ли еще Верх и Низ? Не введены ли мы в заблуждение бесконечным Ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее?»… Бог умер, утверждает Ницше, потому, что его убило моральное истолкование мира, принесенное христианством. «Он видел глубины и бездны человека, весь его скрытый позор и безобразие. Его сострадание не знало стыда… Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил». И действительно: если, по слову Ницше, «скепсис по отношению к морали является решающим», какая теология возместит ее поражение, ее утрату? О какой «общезначимости» еще может идти речь? Ведь если «Бог умер», а человек не в состоянии возложить на себя функции Бога, абсолютное может существовать лишь в форме абсолютного нигилизма. В этике же – как в любой практике, лишенной метафизических и рациональных оснований, – абсолютное приходит через нигилистическую форму власти, устремленной к абсолютизации себя самой.

Конечно, все это не отменило попыток философских обоснований этики, разделения ее на теоретическую, нормативную, дескриптивную; не отменило и усилий по разработке новых подходов, заложенных, скажем, в контроверзах между этикой долга и этикой добра, этикой ответственности и этикой ненасилия. Или – попыток сформировать новые этики, вроде, например, экологической, рефлексивной или дискурсивной. Однако для человека, принужденного современностью жить скептично и прагматично, не обманываясь правами на «свободу желаний», не обманывая себя проектами частичной автономии (и неизменно разрушаемых абсолютизмом круговой поруки малых групп, к которым многие из нас принадлежат: неважно, идет ли речь об этике корпораций, криминальных кланов или альтернативных сообществ), – для такого человека этические обязательства не предполагают философских поисков оснований. Отсутствие оснований и есть главное основание. Решающая роль принадлежит интересам, борьбе интересов. «Известно, – начинает одну из своих заметок Вальтер Беньямин, – насколько принятые требования этики, такие как искренность, смирение, любовь к ближнему, сострадание и многое другое, отступают назад, когда речь идет о повседневной борьбе интересов…»

И в самом деле: в формах сегодняшней жизни этическая точка зрения, а вместе с ней этически обусловленный угол зрения, этически сфокусированные или этически фокализированные взгляды с трудом находят себе место.

Оправдания таких взглядов прежде всего эстетические. Да и воспринимаются, рассматриваются, осознаются они опять-таки эстетически. Так же с попытками «увязывания» книжных теорий с практиками. То, что «бросается в глаза» – привлекает, провоцирует, соблазняет, очаровывает, приводит в возбуждение, стимулирует, имеет ценность и толкает к целеполаганиям, – все это прерогатива эстетического: позиционирования, поведения, межличностных отношений, игры, обмена, производства и потребления, вообще всего эстетически организованного консьюмеристского общества. Общества, в котором действительность существования подтверждается лишь актами его воспринятости: существуют л ишь те, кто способны привлечь взгляд друг друга в силовом поле имен, ярлыков, марок, звезд, икон, идолов, медийных отражений.

Именно потому правильнее говорить об эстетике взгляда. А в более широком смысле – об эстетизации этического.

Что это означает? и о какой эстетике идет речь? В нашем случае, прежде всего, конечно, об эстетике новой тотальности, заданной политикой слияния власти и капитала: то есть, с одной стороны, об отказе воспринимать искусство как отдельную сферу жизни, а с другой – в теоретической рефлексии – о полагании эстетики потребления в центр диагностических и прогностических анализов. Понятно, что современное искусство здесьтакже встраивается в эстетику воздействий: неважно, аморальной, циничной «эстетики шока» или этически стилизованной «эстетики самоограничения». Во всех случаях оно встраивается в перспективу, уже предвосхищенную заказами на обновление ассортимента желаний, прихотей, воздействий.

Способно ли этическое помешать поглощению искусства тотальностью эстетики потребительского общества? В рамках постиндустриального, постмодернистского нигилизма – безусловно нет. Однако если помнить о том, что Ницше рассматривал нигилизм не только как утрату прежних ценностей, но как требование «переоценки прежних ценностей, как полагание иного порядка, тогда взгляд, обусловленный позицией философа «по ту сторону добра и зла», подводит к другим образам этического. Ведь для Ницше, настаивает Хайдеггер, ««переоценка» означает, что исчезает именно «место» для прежних ценностей, а не так, что просто расшатываются они сами». Тем самым предпринимаемые сегодняшними художниками попытки установить границы скепсиса, иронии, трансгрессии посредством актуализации ресурса этического могут быть рассмотрены не только в качестве смены стратегий эстетизации, предзаданных производством рыночных продуктов и институциональных проектов. Этическое здесь может быть приравнено утопическому и именно в этом качестве (ou topos = место, которого нет) противопоставлено «стертому горизонту» нигилизма. Противопоставлено в качестве этики сопротивления – личностной позиции, дистанцированной от маркетинговой эстетики «позиционирования» и нередуцируемой к какой-либо «общезначимой» идеологии или теории.

Здесь уместно вспомнить Теодора Адорно, который настаивал