О женской стыдливости - Жан-Клод Болонь

В провозглашении стыдливости как природного свойства женщины кроется ловушка. Адюльтер становится вдвойне порицаемым. Ведь женщину от искушения удерживают целых четыре вещи: мужской надзор, мысль о том, как стыдно ей будет показаться перед людьми, боязнь нарушить закон (который в эти времена карает лишь неверность жен, а не мужей) и страх перед Богом. Мужчины же, бедняги, ограждены только последним соображением (Иаков Ворагинский. «Золотая легенда»). Остается лишь добавить, что его явно недостаточно для того, чтобы укротить желания.

Вернемся к трем этапам стыдливости и рассмотрим их подробнее. Тот, что предшествует поступку, наиболее благороден: именно в нем проявляется истинная женская добродетель. Можно даже предположить, что теоретически за женщинами не надо надзирать: стыдливая в этом не нуждается, а бесстыдную никто не убережет. «Вынужденное целомудрие — плохой сторож. Лишь ту можно назвать действительно стыдливой, кому дали возможность согрешить, но она не захотела этого», — пишет Иоанн Солсберийский в «Поликратике». Никто больше не верит в невинную наготу. Со времен первородного греха у каждой женщины есть склонность к падению. Лишь стыдливость, управляемая силой воли, удерживает ее от пути порока. Так, например, мать Гибера Ножанского семь лет противостояла домогательствам ухажеров, решивших воспользоваться тем, что ее муж — импотент. Стыдливость и боязнь позора победили пыл и желания, свойственные ее юному возрасту.

Именно поэтому ученики Аристотеля не считали стыдливость добродетелью: добродетель предполагает совершенство, добродетельный человек не может даже предположить, что совершит нечто позорное, следовательно, он не может покраснеть краской стыда. Для Фомы Аквинского стыдливость лишь чувство, результат эмоционального порыва. Ее знаком становится краска, которая заливает щеки и лоб при одной лишь мысли о том, что может произойти. С медицинской точки зрения Альбулассим Багдадский объясняет это тем, что сначала животные духи отливают внутрь, а потом снова приливают к наружным покровам и щеки краснеют. В мистических видениях Хильдегарды Бингенской стыдливость в микрокосме человека играет ту же роль, что луна в макрокосме. Стыдливость проявляется на лбу, подобно луне, которая стоит на лбу мира, и сама луна, когда восходит на небо, похожа на лоб. Луна позволяет распознать время, как стыдливость позволяет распознать истинные достоинства.

Второй этап стыдливости, стыдливость в настоящем времени, позволяет осознать ошибку в тот самый момент, когда ее совершают, равно как слабость или несостоятельность. Надо, разумеется, скрывать наготу или половые сношения, даже если они освящены браком. Цицерон оправдывал это нежеланием вводить другого в искушение. Для Средневековья достаточным аргументом является то, что после грехопадения все, что связано с плотью человека, греховно. Первородный грех наложил свой отпечаток на все последующие поколения людей. Так, например, девственницы не показывают своего тела, хотя они и не грешили. В 203 году мученицу Перепетую бросили на растерзание быкам. Когда она увидела, что бык разодрал ее тунику и сейчас растопчет ее саму, она последним движением прикрыла наготу, «более страдая от стыдливости, чем от боли».

Третий этап стыдливости, соотнесенный с прошлым, — тот, когда стыд выходит на арену и вызывает угрызения совести. Метафора Хильдегарды Бингенской может здесь обрести лирические нотки. Луна дает земле влагу. Она пропитывается паром, который поднимается от почвы, посылает его в облака, и из них идет дождь. Благодаря этому земля порождает плоды. Подобным образом душа, потрясенная страхом перед Господом, разражается слезами и порождает раскаяние. Застенчивость слишком скромна, чтобы помешать плотскому желанию, но она сдерживает его в разумных рамках и возвышает в раскаянии. Нарушенное было воздержание восстанавливается, и стыдливость, таким образом, становится своего рода естественным модератором, способным ответить на естественные требования чувств, не впадая в порочные излишества.

Размышления о трех этапах стыдливости можно найти в изобразительном искусстве. В изображениях первородного греха мы часто видим три этапа наготы. Таковы, например, скульптуры на северном портале Шартрского собора, на западной паперти Амьенского собора, в триптихе из Часослова братьев Лимбургских. Первый этап — Адам и Ева до грехопадения, они нагие, стоят анфас, и их половые органы отчетливо видны. Это — потерянный рай, где царствовала «истинная стыдливость». На второй части мы видим их по-прежнему нагими, но они прикрываются руками: это жест стыдливости, это тот момент, когда Адам и Ева осознали, что они наги. На третьей части триптиха они уже одеты в листву или звериные шкуры. Здесь речь идет уже о стыде, который превратил плоть в нечто позорное. Отныне в душах живет сознание, что тело нечисто и нагота постыдна. Эта сцена составляет самую сущность средневекового представления о стыдливости. В нем есть одна существенная особенность: даже до совершения сомнительного поступка мы сокрушаемся и чувствуем себя виноватыми. Но роль стыдливости тем самым несколько уменьшена.

Стыдливость и воля

Споры по поводу первородного греха не утихали. Фома Аквинский вновь обращается к исследованиям Отцов Церкви и говорит о стыдливой застенчивости, направленной прежде всего на сферу сексуальности. Половой акт вызывает стыд, потому что его нельзя контролировать. У мужчин происходит неуправляемая эрекция, что же касается женщин, то еще Платон в диалоге «Тимей» описал матку как ненасытное животное, требующее регулярно порцию спермы. Движения этого существа вызывают матричные судороги. Контролировать ее невозможно, что и порождает стыдливость-стыд.

Эти выводы использует Августин, когда пишет о стыдливости: он должен сформулировать свою точку зрения на стыдливость, борясь со второй волной распространения пелагианства (420–421 годы). Разгорается полемика. Юлиан Экланский, отказавшийся принять осуждение Пелагия, обвиняет епископа Гиппонского в манихействе: ведь тот осуждает любое вожделение и провозглашает, что последствия первородного греха лежат на всем человечестве. Отвечая на эти обвинения, епископ — будущий святой — пишет два послания против пелагиан: для нас они стали источником, дающим представление о средневековых взглядах на стыдливость. Пелагиане смотрели на природу человека оптимистично: они считали, что человек изначально добр, так как он создан по образу Божию. При рождении человек не несет в себе отпечатка первородного греха, крещение очищает его, освобождает от вожделения и дает возможность жить в дальнейшем без греха. Августин считает, что такой взгляд уменьшает роль божественной Благодати.

«Движения половых органов» не должны нас смущать, говорят пелагианцы, ведь сексуальность установлена Богом. Это так, отвечает Августин, но мы стыдимся совсем другого. В «Посланиях против пелагиан» он пишет:

«Для твари было бы недостойно стыдиться того, что сделано Создателем. Однако половые органы не подчиняются нам, и в этом — отражение того, как не подчинились Богу Адам и Ева. И покраснели они именно от этого, когда прикрыли фиговыми листьми свой стыд (pudenda) — половые органы, которые до того объектом стыда (pudenda) не являлись».

В трактате «О Граде Божием» (кн. XIV, гл. XXVI) он воображает,