Маргиналии средневекового искусства: эссе об истории и культуре - Майкл Камил

[139]. Как нам воспринимать присевшего господина, извергающего какашки, которые затем церемонно подносят даме на нижнем поле элегантного французского часослова (илл. 59)? Первое представление, от которого следует избавиться, состоит в том, что «земные» средневековые люди были, как дети, невинно одержимы анальной тематикой. Но во-вторых, что еще важнее, нужно забыть наши современные постфрейдистские представления об экскрементах, связанных с разложением, заражением и смертью. Средневековые люди не проблематизировали фекалии как «грязь», как фрейдистскую «неуместную материю» [140]. Дерьмо имело свое место в порядке вещей. Еще не тайное выделение, оно стекало посреди улицы, его запах был вездесущим. В качестве удобрения оно было частью цикла жизни, смерти и возрождения, а в качестве повседневной материи попадало на страницы молитвенников. Хотя клерикальные комментаторы, такие как Папа Иннокентий III, видели в человеческой мокроте, моче и экскрементах «гнусную подлость человеческого существования», дворянство проявляло своеобразный вкус к подобной тематике. Как всегда, то, что считалось низким и грязным, подвергалось инверсии, превращаясь в высокое и святое. Так какашки стали реликвиями, которым поклоняется монахиня у алтаря ануса на полях бодлианского списка «Романа об Александре» (илл. 60).

Илл. 59. Нагадивший для своей дамы. Часослов. Тринити-колледж, Кембридж

Илл. 60. Александр сражается с драконом, обнаженные мальчики целятся копьем в бочку, а дама поклоняется алтарю ануса. «Роман об Александре». Бодлианская библиотека, Оксфорд

Вместо того чтобы рассматривать все маргинальные образы внутри дискурса церковных exempla, как эти скатологические образы объяснялись ранее, мы должны обратиться к другим жанрам – например, к эпической поэме «Одижье» и придворным фаблио – в поисках аналогий этим непристойным образам. В одной фаблио под названием «Жонглер» у молодого жениха в первую брачную ночь начинается неконтролируемый понос, что пародирует представление о любовнике, отдающем всего себя своей возлюбленной; с этим, возможно, как-то связано изображение натужившегося юноши в Троицком часослове (илл. 59). Существует также увлекательное фаблио под названием De la Crote («О какашке»), в которой вокруг какашки жены завязывается игра в угадайку, в результате чего муж вынужден съесть экскременты супруги [141].

Именно при дворах бытовала пресловутая скатологическая французская поэма «Одижье». Это произведение распевали жонглеры по всей Европе, строки из него цитировались в пьесах; оно было процитировано даже в письме короля Эдуарда III [142]. Его строфы и структура пародировали chansons de gestes[23] XII века. Как и они, этот текст излагал историю благородной семьи и ее самого доблестного сына, который мстит врагам за оскорбления и возвращается домой, чтобы жениться на своей невесте. Однако эта благородная семья погрязла в экскрементах, а одним из противников сына, Одижье, выступает страдающая недержанием старуха, которая заставляет его съесть три с половиной своих какашки на завтрак, говоря ему: «А затем ты поцелуешь мое влагалище и задницу». Она ест, переваривает и перерабатывает его снова и снова, словно в оргиях поедания всех и вся, запечатленных в готических маргиналиях. Продукты дефекации также преподносятся в качестве подарков, вроде того, как представлено на полях Троицкого часослова. В начале «Одижье» мать героя, Райнберга, подносит графу Тургибусу «кулак, полный дерьма, затем берет немного своей мочи и окатывает его ею», в то время как приданое четы состоит из «quinze estrons de chien» («пятнадцати собачьих какашек») [143].

Так вот, разумеется, все это инверсия эпических и куртуазных стереотипов. Огромная популярность «Одижье» была обусловлена его радикальным нарушением ожиданий. Это был традиционный аспект эстетической теории, согласно трактату Джеффри из Винсофа о поэзии Poetria Nova:

Искусство… играет почти как волшебник и добивается того, чтобы последнее стало первым, а будущее настоящим… таким образом, грубое становится изысканным, старое новым, публичное личным, черное белым и гнусное драгоценным.

Именно такой эффект производит искусство в «Одижье» – гнусные субстанции превращаются в драгоценные навозные жемчужины для придворной публики, которая смаковала каждую крупицу скверны, но в то же время, конечно, пребывала вне ее и выше нее.

На вопрос о том, почему на двух маргинальных изображениях женщины являются реципиентами фекалий, не так просто найти ответ в «Одижье», где, как правило, мужчина становится получателем как отвратительных фекалий Гринберги, так и восхитительных какашек своей жены Тронсевранс. Эти слабительные дамы рассматриваются как воплощение «угрожающей силы женской плодовитости: власть унижать и обновлять» [145]. Эту власть, заметную как в этом тексте, так и в традиции фаблио, присваивают мужчины на полях (илл. 59). Вероятно, показательно, что среди тысяч маргиналий и сотен obscenae (непристойностей), каталогизированных Лилиан Рэндалл, нет ни одного примера испражняющейся женщины. Возможно, это было визуально слишком близко к табуированной теме рождения. Испражнение как символ мощи и плодовитости присваивается мужчинами как своего рода псевдорождение, и такую же роль играет более распространенный мотив мужчин, сидящих в гнездах и откладывающих яйца [146]. Хотя этот яичный мотив принято рассматривать как конкретную насмешку в адрес «хвостатых» англичан[24], вместе с тем это пример редко нарушаемого табу – исполнения мужчиной женской функции.

Эти два изображения также следует связывать с их контекстом. Поднесение в дар дерьма любовником (илл. 59) изображено ниже псалма 7, в котором Господа просят libera me (освободить его кишечник?), а изнутри буквицы за ним наблюдает голова молодого мужчины. Над коленопреклоненной монахиней в «Романе об Александре» (илл. 60) находится традиционное обрамленное изображение Александра-героя, убивающего огромного дракона с широко раскрытой пастью, и рисунки на нижних полях читаются как пародия на колющий выпад рыцаря: слева обнаженные мальчики атакуют бочку, а справа «другой рот» выпускает свое содержимое. Еще одна важная ассоциация, бытующая как в современной психоаналитической, так и в средневековой литературе, – между экскрементами и деньгами [147]. В этих двух образах мужчины показаны как манипуляторы «денежного потока», производители золота, которое женщины либо собирают, либо поклоняются ему. На еще более общем уровне можно думать о производстве фекалий как о творческой силе. Подобно тому как исследователи фаблио начинают рассматривать производство экскрементов в качестве тропа самого вымысла, рециркуляция мертвой материи, эти отхожие места фекальных форм, расположившиеся по краям страниц, могут аналогичным образом напоминать о способности художника создавать формы из «персти» земной [148]. Поскольку в нашей жизни фекалии так четко отделены от всего остального, их статус в Средневековье, их взаимодействие со священным текстом вызывает у нас неловкость. Какашки, вместо того чтобы быть самими собой – материей, становятся таинственными знаками, которые мы не в состоянии читать и смаковать с тем вкусом, с которым это делали наши предки.

Господа и слуги

11 марта. Также уплачен Джеймсу