Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

выводу, что выбор полемического сборника для выражения четкой и недвусмысленной политической позиции вполне правомерен. При этом причины, которыми Афанасьев в предисловии к сборнику обосновывает выбор текстов, весьма показательны для его представления о публичной дискуссии:

Мы приглашали к участию в дискуссии – так уж получилось по понятным обстоятельствам – тех, кто действительно относится к политике перестройки как к великому историческому шансу, которым мы все обязаны воспользоваться. За пределами книги остались, во-первых, противники перестройки. Мы хотели бы их пригласить к участию в сборнике, но заранее были уверены, что они не откликнутся, не захотят откровенно изложить свои взгляды. Во-вторых, в книге не отражены мнения довольно многочисленных интеллигентов, кто смотрит на перестройку как на отрадную, но неизбежно недолгую оттепель, за которой опять придут холода. Итак, в книге не представлены негативные по отношение к перестройке мнения, как откровенно ретроградные, так и столь же скептические[208].

Априорно из дискуссии исключаются две категории позиций: лицемеры и скептики. Ко второй категории относятся те, кто, сохраняя верность наследию советского диссидентства, с глубоким недоверием относится к любой политике, проводимой партией, какими бы благородными ни были ее принципы. Пример такой скептической позиции появился весной 1987 года в еженедельнике «Московские новости» в виде открытого письма, подписанного десятью диссидентами-эмигрантами, в том числе Александром Зиновьевым и Владимиром Буковским, которые просили Горбачева привести конкретные доказательства выполнения своих обещаний. Редакция газеты – одного из флагманов либеральной интеллигенции – опубликовала ответ, в котором эти скептики изображались как совершенно оторванные от советской действительности[209]. Однако в советской общественной жизни эти скептики были гораздо менее влиятельны, чем все те, кого Афанасьев объединил в первую категорию – «противников перестройки». Это и коммунисты, такие как Нина Андреева, и консервативные националисты, такие как Юрий Бондарев, Валентин Распутин и Василий Белов, о которых говорилось в первой главе, с которыми либеральные интеллектуалы регулярно скрещивали мечи в советских СМИ. В контексте этих острых дискуссий показательно, что Афанасьев отвергает позиции своих основных оппонентов не только потому, что с ними не согласен, но и потому, что предполагает, что в любом случае они в основном лицемеры. Подобная позиция была характерна для того времени. Если националисты и коммунисты часто считали, что либералы просто выполняют приказы ЦРУ или являются участниками жидомасонского заговора, то либералы склонны были видеть в своих оппонентах пешки, которыми манипулирует номенклатура для сохранения своих эгоистических привилегий. В обоих случаях в основе полемики лежит моральный принцип, который фокусируется не на идеях оппонентов, а на тайных силах, которые они будто бы представляют. Такая позиция не способствует, мягко говоря, дискуссиям и компромиссам, необходимым для демократии.

Надежды на самоцензуру

В целом либеральные интеллектуалы уклонялись от ответа на вопрос о том, каким именно способом можно добиться очищения общественного сознания – как отменить или хотя бы маргинализировать ложь в публичной сфере. Ясно одно: в силу своего благоговения перед выражением личной совести они с самого начала исключали возможность обращения к государственной цензуре. Похоже, что эта надежда на нравственное очищение во многом зиждилась на моральном авторитете правды, осуществляя ту форму власти, которую социолог Гил Эяль, опираясь на понятие Мишеля Фуко, определяет, имея в виду чехословацких интеллектуалов, как «пастырскую власть»[210]: нравственный пример, правдивая речь и разоблачение лжи пристыдили бы лицемеров и со временем побудили бы их к самоцензуре. Такова, по крайней мере, надежда Дмитрия Лихачева:

Сейчас [общественное сознание] изменилось и дает возможность выдвинуться хорошим людям, значит, и дурные люди вынуждены прятаться, маскироваться, скрывать свое озлобление, свои дурные качества, неблаговидные поступки. Им приходится притворяться хорошими, доброжелательными, воспитанными и т. д. Пусть притворяются: со временем их сменят подлинно хорошие, потому что – я верю в это – за переменой общественного сознания наступит перелом и в характерах людей. Будет больше по-настоящему добрых и честных людей. В здоровом, открытом обществе при наших сегодняшних требованиях гласности, общественного обсуждения уже вряд ли кто пойдет на обман общественности, на принятие каких-то своих волевых решений, на анонимки или доносы. Это будет уже труднее [211].

В том же ключе Юрий Карякин выражал надежду, что его полемические статьи могут способствовать широкому движению самоцензуры со стороны всех тех, кто замышляет «гадости» по отношению к ближнему своему[212]. Карпинский также считает, что цензура – дело не государства, а нравственного сознания каждого человека, которое ясно диктует границы допустимого в публичных высказываниях:

Гласность не подлежит административному ограничению, кроме случаев, оговоренных законом, но тем важнее в ней роль нравственных регуляторов. В конечном счете именно нравственный императив обладает внутри свободы верховной властью. Стало быть, в сфере гласности каждый из нас должен действовать по известному правилу закройщика: «Семь раз отмерь, один раз отрежь»[213].

Следует отметить, что эта идея не встречает единодушия в среде либеральной интеллигенции. Позиция Леонида Баткина, насколько нам известно, является исключением. Подчеркивая потенциальную опасность оценки легитимности публичного дискурса по критерию истинности, он заключает: «Нет уж, пусть каждый будет волен врать – и каждый волен указать на вранье»[214].

Надеющихся на очищение общественного сознания путем распространения истины и борьбы с ложью постигло горькое разочарование в последующие годы, когда открывшаяся политическая сцена еще нагляднее продемонстрировала разнообразие точек зрения. Таким образом, непримиримость либералов к плюрализму мнений в дебатах о гласности предвосхитила их неоднозначное отношение к политическому плюрализму.

Глава 4

Неохотно в оппозицию (1989)

Любая из наших болей и бед, с каждой неделей нарастающих, упирается, как теперь охотно признают, в «вопрос о власти». То есть в то, как на деле определяется отбор управляющих на всех уровнях, кто и, следовательно, какие будет принимать решения. Вот это и есть не то чтобы главная, а единственная, можно сказать, проблема.

Леонид Баткин, август 1989 года[215]

Политический плюрализм основан на институционализации конфликта. Однако легитимность политического конфликта отнюдь не очевидна в условиях однопартийного режима, каким является СССР, привыкший к ритуальным декларациям о единодушии с момента запрета фракций в начале 1920‑х годов. В этом контексте нелегко принять тот факт, что ослабление цензуры ведет не к выражению раскрепощенной воли народа, а к противостоянию конкурирующих видений реформ. В чем же тогда смысл зачастую ожесточенных конфликтов, раздирающих общество в тот момент, когда, казалось бы, для движения вперед прежде всего необходимо единство?

Переход в оппозицию

Как правило, для