Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

В среде либеральной интеллигенции это позитивистское видение проявилось прежде всего в единодушном доверии к «объективным законам экономики», сформулированным некоторыми советскими экономистами, писавшими в то время в средствах массовой информации. Наиболее известным из них был, безусловно, Николай Шмелев, чья статья «Авансы и долги», опубликованная в 1987 году, имела огромный резонанс[164]. В этой статье Шмелев представляет рынок как объективный и естественный способ регулирования экономики. К «объективным законам» экономической жизни, утверждает Шмелев, относятся «складывавшиеся веками и отвечающие природе человека стимулы к труду»[165]. По его мнению, их действие столь же объективно, как и действие законов физики:

Кто будет вдалбливать всем нашим хозяйственным кадрам сверху донизу, что время административных методов управления экономической жизнью проходит, что экономика имеет свои законы, нарушать которые так же непозволительно и страшно, как законы ядерного реактора в Чернобыле, что современный руководитель должен знать эти законы и строить свои деловые решения в соответствии с ними, а не вопреки им?[166]

Как видно из этого отрывка, Шмелев полностью разделяет рассмотренное в предыдущей главе романтическое чувство либеральной интеллигенции, согласно которому развитие общества подчиняется органическим законам, извращенным искусственной системой. Шмелев ассоциирует «объективные законы рынка» с «нормой», «здоровьем» и «здравым смыслом», противопоставляя их искусственности любой идеологии экономического устройства. Он осуждает «волюнтаристскую, подчас просто придуманную в кабинетах систему управления экономикой», когда цены «конструируются в кабинетах, опять умозрительно в отрыве от жизни»[167]. Показательным признаком этого акцента на органической спонтанности является то, что термин «жизнь» встречается 26 раз в 17-страничной статье «Авансы и долги».

Ореол объективности, которым окружена экономика в глазах советских либералов, несомненно, объясняет, почему они так охотно принимают идею о том, что рынок соответствует законам жизни, превращая весьма полемичное понятие в научную истину. Например, историк Леонид Баткин, открыто признавая свою некомпетентность в области экономики, без колебаний утверждает: «Предприимчивость и рыночная система возникнут на естественном фундаменте человеческой природы и современного технико-экономического уровня, а не вопреки им, как казарменный социализм. Создать новую экономику тяжко, но все же легче, чем думают многие, потому что требуется не столько „создавать“ ее, сколько разрешить»[168]. Таким образом, он высказал настолько очевидную для того времени мысль, что она нашла горячих сторонников даже среди тех, кто называл себя ленинскими социалистами. Так, журналист Лен Карпинский уверял: «Противопоставлять рынок социализму – значит нигилистически противопоставлять социализм всей истории, коренным формам совместности и общения людей»[169].

Конечно, идея естественности рынка и иллюзия объективности экономических законов не являются специфически советскими явлениями. Но если на Западе эти идеи приобрели определенный авторитет (там они еще вызывают серьезные споры[170]), то в период перестройки они были быстро и единодушно восприняты советскими экономистами[171] и либеральной интеллигенцией, хотя в советском обществе в целом эти идеи остаются весьма спорными. Это явление иллюстрирует своеобразную склонность либеральной интеллигенции считать те или иные политические и экономические положения абсолютными истинами, как только они кажутся установленными на основе прямого соответствия – без посредничества доктрины – реалиям жизни. В терминах Шмелева научная истинность рынка основана на «здравом смысле» и «жизни», а не на «концепциях». Объективный характер этой научной истины подтверждается и другой формой истины, естественно возникающей в человеческом сознании и по своей обоснованности превосходящей любые социальные и политические доктрины, – моральной истиной, диктуемой личной совестью.

Как бы ни была важна фактическая истина о советском прошлом и настоящем, ее недостаточно для того, чтобы увести общество от сталинизма, как того хотелось бы либеральной интеллигенции. Она должна быть дополнена нравственностью, о чем прямо говорит Карпинский:

Но если вся эта [сталинская] мифология благодаря гласности будет выбита из-под ног, выметена из душ человеческих, то к чему им «прислоняться», что в состоянии держать души? Ответ ясен: правда и еще нечто, именуемое нравственным законом внутри нас, или совестью – негласным судом над каждой личностью ее предков, современников и потомков. Такой суд уже идет в гигантских масштабах всей страны[172].

Поразительно, что Карпинский выражает уверенность в том, что нравственные критерии, порождаемые личной совестью, могут направлять суждения каждого человека в соответствии как со справедливостью, так и с наукой. Разве голос совести не может опровергнуть выводы научных исследований? И как узнать, что голос совести соответствует моральной истине, а не только личному мнению? Для Карпинского эти вопросы не возникают, поскольку истина личной совести самоочевидна и неоспорима, что соответствует убеждению, которое, как он полагает, разделяют его читатели. В этом он не ошибается, поскольку в основе его аргументации лежит общее место, популяризации которого, как мы указывали в первой главе, немало способствовал академик Дмитрий Лихачев, а именно: источником истины является личная совесть. В известной статье 1987 года Лихачев писал: «Совесть всегда исходит из глубины души, и совестью в той или иной мере человек очищается. Совесть „грызет“. Совесть не бывает ложной»[173]. Многие представители либеральной интеллигенции разделяют такое видение совести как источника истины, способного избавить советское общество от морального разложения и тем самым проложить путь к здоровой и демократической жизни. С этой точки зрения императив следования своей совести предполагал реабилитацию личного мнения, которое ранее дискредитировалось в советском общественном дискурсе как «субъективизм». Отсюда яростные призывы либеральной интеллигенции к плюрализму мнений и диалогу, против монополии на истину. Однако эта реабилитация мнений не направлена на восхваление разнообразия личных взглядов на истину, а продиктована стремлением, выраженным Карпинским в цитированном выше отрывке: увидеть, как совесть направляет разные мнения к единственной общей истине, как только душа освобождается от догм благодаря фактической истине. Таким образом, нравственная истина рассматривается как необходимое дополнение истины фактической. Эта презумпция дополнительности, в свою очередь, часто приводит к путанице между двумя формами истины, которые нередко обозначаются одним и тем же словом – правда – и передаются одним и тем же действием – говорить правду[174].

Деспотичная истина

Здесь уместно упомянуть мысли Ханны Арендт о роли истины в политике[175]. Фактическая истина, по ее мнению, является первичным условием существования политической сферы, поскольку никакая дискуссия невозможна без исходной предпосылки о существовании постоянного фактического мира, о котором можно вести истинный дискурс и который является отправной точкой для человеческого действия. «В понятийном отношении, – пишет она, – истиной можно назвать то, чего мы не можем изменить; в метафорическом отношении истина – это земля, на которой мы стоим, и небо, распростершееся над нами»[176].