Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

class="p1">что там ни говори, главная проблема – не «инерция внутри нас», не то, что перестройку «каждый должен начинать с себя». В этих клише заключены, конечно, верные психологические наблюдения, но мы не такие дурачки, чтобы подменить политику психологией и надеяться самовоспитанием выиграть борьбу с мощной бюрократической машиной[131].

Для Буртина и Баткина, как и для большинства либеральных интеллектуалов, приверженных демократизации, восстановление нравственности требует прежде всего разрушения структурного источника отдельных нарушений. Эта идея об искусственной системе, искажающей сознание своих субъектов, выражена в концепции «административной системы управления», которая стала чрезвычайно популярной в то время.

Критика административно-командной системы

Концепция «административно-командной системы»[132] была создана весной 1987 года экономистом Гавриилом Поповым. Она сразу же получила общественное признание и быстро стала самым распространенным определением – и, следовательно, толкованием искусственной системы, которую перестройка была призвана разрушить. Для проведения анализа современной советской административной системы Попов использует образ типичного сталинского руководителя, описанного Александром Беком в его романе «Новое назначение»[133]. Эта система, утверждает Попов, является источником морального упадка общества:

Многим кажется, что стоит вернуться к методам руководства сталинского типа, и разом удастся покончить и с недисциплинированностью на производстве, и со срывами планов, и с погоней за легкой наживой, с корыстолюбием, с наркоманией <…> Но некоторые люди [в том числе и сам Попов. – Прим. ред.] считают, что истинные корни всех этих явлений лежали именно в Административной Системе, они росли и пускали все новые побеги именно в те годы, когда Система процветала и укреплялась[134].

Эта система, утверждает Попов, основана на централизации решений и их слепом исполнении чиновниками низшего звена, которые низведены до ранга покорных и циничных исполнителей. При этом экономист отвергает критику бюрократа, развращенного наслаждением власти, что, как мы видели, типично для официальной нравственной доктрины марксизма-ленинизма. Для Попова бюрократ – это жертва системы, винтиком которой он является. Требование слепого повиновения вызывает у его исполнителей «разлад мысли и дела, чувств и их проявлений»[135]. Иначе говоря, речь идет о системной двойственности.

Западные наблюдатели советского общества неоднократно подчеркивали этот феномен раздвоения мысли, речи и жеста, чтобы отметить способность его граждан адаптироваться к самым серьезным социальным и политическим требованиям и противостоять им[136]. Это героическое видение двойственности основано более или менее имплицитно на концепции личности, широко распространенной в западных социальных науках и особенно в политологии, которая утверждает, что цельность индивида предшествует его отношениям с обществом и с властью, с которыми он поддерживает отношения, основанные на сопротивлении или подчинении. Уинстон, герой романа Джорджа Оруэлла «1984», является парадигматической фигурой этой способности сохранять цельность своей личности, используя рациональные стратегии сопротивления тоталитарному господству. Но в отличие от Уинстона, чья трагическая судьба выдает пессимизм Оруэлла на фоне апогея сталинского режима, советские люди одержали, похоже, победу в защите индивидуальной целостности своей личности. Действительно, перестройка часто рассматривается как момент, когда индивидуализм советских людей, долгое время скрывавшийся под личиной конформистского коллективизма и ритуальных проявлений лояльности, проявился в полной мере[137]. В свою очередь, гипотеза о таком скрытом индивидуализме объясняет легкость, с которой советские люди приняли и разделили основные принципы западного индивидуализма, в частности идею о неотъемлемом достоинстве личности[138].

Однако смысл моральной критики, которой Попов подвергает системную двойственность, не в этом. Он далек от восхваления адаптационных способностей бюрократов, которые могли бы сохранить свою совесть в условиях сильнейшего давления, и осуждает пагубное воздействие этой двойственности на развитие их личности и, следовательно, на общество в целом. Позаимствовав научные термины у биолога Павлова, экономист описывает шок, вызванный двойственностью, как когнитивную дисфункцию коры головного мозга, которая причиняет сильные страдания тем, кто ее испытывает (в данном случае это первое поколение советских руководителей Системы, которые были искренними коммунистами). Попов признает, что руководители Системы следующего поколения настолько свыклись с двуличием, что их не мучают угрызения совести. Но в глазах Попова отсутствие психологических страданий не делает их цинизм более легитимным, потому что он представляет угрозу обществу. В данном вопросе экономист разделяет широко распространенное в то время опасение по поводу моральной интоксикации коррумпированных меньшинств. Таким образом, по мнению Попова, структурный цинизм бюрократов вреден, потому что деморализует общество в целом, принося такие бедствия, как «замедление темпов экономического развития и научно-технического прогресса, многочисленные нравственные потери, нигилизм среди молодежи»[139].

Критика административно-командной системы не подтверждает распространенность скрытого индивидуализма в СССР; она обвиняет советский режим в отчуждении личности, которое социалисты всегда изобличали как структурный продукт капитализма. Однако Попов не отказался от социализма (пока, по крайней мере), но упрекает его в том, что тот не выполнил свои моральные обещания. В знаменитой статье 1987 года Попов осторожно указывает на то, что двуличие руководителей системы «противоречит самой социалистической идее, в центре которой – человек, его духовный мир и нравственный облик»[140].

Вывод, который следует из этой радикальной критики, подразумевает крутой поворот в стратегии реформ перестройки: Попов призывает не к усилению дисциплины и принятию новых принудительных мер (касающихся, например, употребления алкоголя), а к демонтажу административной системы и переходу «на экономические и демократические методы и формы»[141]. При этом он опирается на дихотомию, распространенную среди советских экономистов-реформаторов с 1960‑х годов, между неэффективностью «административных механизмов», используемых бюрократией, и эффективностью «экономических механизмов», присущих отношениям обмена, которыми являются материальные и нравственные мотивации. Но в отличие от экономистов 1960‑х и 1970‑х годов, которые стремились рационализировать систему планирования на основе кибернетики и математической экономики, Попов, отвергающий механическую искусственность бюрократического государства, пытается представить научную объективность как возвращение к законам природы. Он описывает административную систему как «идеально точную машину», которая превращает людей в «маленькие винтики в огромном государственном механизме», что противоречит «правде жизни»[142].

Либеральная интеллигенция сразу же высоко оценила концепцию «административно-командной системы» и приняла ее как наиболее распространенную характеристику сталинизма, преодоление которого стало бы непременным условием установления демократии и рынка. Некоторые авторы, такие как Буртин и Афанасьев, открыто и с одобрением цитируют Попова[143], но большинство используют понятие, не указывая его автора[144], что говорит о его очевидном характере. В 1991 году один журналист заметил: «Словосочетание „административная система“ стало столь устойчивым и привычным для нас, что, употребляя его, мы и не вспоминаем об авторстве Г. Х. Попова, „создателя“ этого термина»[145]. Исключительная популярность этой концепции объясняется тем, что она отражает и укрепляет широко распространенное среди либеральной интеллигенции мнение о том, что советское общество