Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

страдает – особенно в нравственной сфере – от излишнего государственного контроля, а не от его недостатка или неадекватного характера. Таким образом, конечная цель перестройки заключается не столько в построении лучшей системы, сколько в демонтаже существующей, для того чтобы вернуть общество, основанное на общечеловеческих ценностях, таких как демократия и рынок, в русло «естественно-исторического» развития.

Специфика советского либерализма

Три концепции морали, которые мы представили в этой и предыдущей главах, иллюстрируют различные значения политического дискурса о морали в эпоху перестройки. Можно заметить, что для некоторых этот дискурс носил реформаторский характер, для других – консервативный, а для кого-то еще – революционный. С точки зрения марксистско-ленинской концепции морали, которой придерживались руководители партии в течение первых двух лет перестройки, нравственная критика является, по сути, реформаторской. Речь идет об ускорении развития общества путем активации его фундаментальных норм, воплощенных в коммунистической морали. Усвоение этих норм рассматривается как необходимое условие для самореализации. Таким образом, меры по нравственному оздоровлению – просвещение, контроль и активация – направлены на лучшее усвоение этих норм. Консервативная концепция морали также присутствует в политическом дискурсе перестройки. Она направлена на восстановление или сохранение традиционных российских ценностей, отчужденных модернизацией СССР. Таким образом, националистические интеллектуалы выражают свою глубокую романтическую тоску по идеализированному прошлому России, в котором человек якобы был духовно интегрирован в общество. Помимо призыва к духовному пробуждению – «Начать с себя!» – у националистов есть разные политические предложения: консервативные националисты требуют уничтожения западного влияния путем усиления партийного контроля, в то время как либеральные националисты делают акцент на продвижении и сохранении национальной культуры. Наконец, существует также концепция морали, которую можно назвать революционной, поскольку она направлена на демонтаж коммунистической системы в том виде, в котором она существует, во имя общечеловеческих ценностей, которые до 1990 года ассоциировались с социализмом. Либеральные интеллектуалы, продвигающие эту концепцию морали, твердо верят в прогресс и модернизацию, модель которых они видят в западных капиталистических странах. В то же время они испытывают романтический трепет с налетом меланхолии по отношению к «нормальному» обществу, чье «естественно-историческое» развитие было прервано искусственным проектом социальной инженерии. С этой точки зрения их защита демократии и рынка основана на протестах против извращений – цинизма, эгоизма, карьеризма, – спровоцированных механической системой, которая, по их мнению, является препятствием для полной самореализации.

Начиная с 1987 года революционная моральная критика либеральных интеллектуалов стала преобладать в общественном дискурсе в ущерб реформистской и консервативной точкам зрения. Главным следствием этого изменения в общественном мнении явилось то, что мощное и неясное ощущение морального кризиса было обращено против коммунистической системы. Это явление укрепляет образ политики как чего-то направленного не на создание новых структур и разработку новой идеологии, а на демонтаж старых структур и на отказ от всякой идеологии, чтобы дать возможность выразить естественные моральные принципы человека и общества. Этот освободительный проект заставляет некоторых аналитиков российской политики говорить, как мы уже упоминали во вступлении, о том, что демократическая мобилизация, проведенная либеральной интеллигенцией, была по существу негативной в том смысле, что кроме свержения сложившейся системы она не предложила серьезной концепции будущего. В свете вышесказанного эту интерпретацию следует уточнить. Негативный характер либерального проекта объясняется тем, что его основные цели носят нравственный характер и формулируются в типично романтической манере в противовес институциональным и идеологическим конструкциям, которые считаются искусственными. Более того, эти стремления не поддаются доктринальной формализации, поскольку предполагается, что они просто выражают требования «нормальной жизни». Однако, строго говоря, они не являются негативными в том смысле, что якобы лишены какого-либо существенного содержания. Напротив, они несут в себе некоторые из самых мощных современных устремлений, одновременно рационалистических и романтических, десятилетиями оживлявших советскую культуру.

Изучение моральной концепции высвечивает особенность советского либерализма того времени в более широком контексте политической мысли XX века и призывает уточнить интерпретацию, согласно которой идеи советских либералов были якобы результатом разрыва с «советской идеологией», за которым последовало более или менее окончательное обращение к западному либерализму. Действительно, как признает историк Игорь Тимофеев, чей анализ тем не менее следует этой триумфалистской интерпретации, существует «определенное нелиберальное качество в мышлении [советских либералов], потому что они считают, что человек и общество должны стремиться к определенной цели, толкователями которой они считают самих себя»[146]. Аналогичным образом историк идей Анджей Валицкий, заявивший, что идеал свободы, который движет Горбачевым, – понятие «либерального здравого смысла», утверждает, что это понятие не до конца осознано советскими интеллектуалами, ведь им все еще свойственен «моральный фундаментализм», вынуждающий путать индивидуальную свободу с общественным моральным порядком, способным предоставить каждому бесчисленные возможности для самореализации[147]. Эта особая черта соответствует тому, что современная англосаксонская политическая философия называет политическим перфекционизмом: идея о том, что государство должно проводить реформы, чтобы создать условия для нравственного развития граждан[148]. Тенденция отвергать перфекционизм и отстаивать нейтральность государства по отношению к любому содержательному определению блага[149] доминирует среди западных либеральных теоретиков с 1970‑х годов; вот почему Тимофеев и Валицкий говорят о том, что речь идет о нелиберальной идее. В данном вопросе советские либералы отличаются от своих западных коллег в одном важном аспекте: они перфекционисты, что подразумевает трепетное отношение к вопросу морали, необходимой для функционирования различных институтов.

Как мы уже видели, эта особенность советского либерализма была обусловлена в основном реификацией моральных обещаний гуманистического социализма. Однако было бы упрощением видеть в этом интеллектуальном наследии атавистическое мышление, которое якобы препятствовало развитию истинного либерализма в России. При рассмотрении этого вопроса в более широкой исторической перспективе становится очевидным, что подобный перфекционизм был распространен среди либеральных мыслителей в XIX и начале XX века, но во второй половине прошлого столетия история его оказывается более сложной и разделенной. В то время как он оставался влиятельным среди российских и восточноевропейских интеллектуалов, на Западе его влияние снизилось, и в рамках либеральной политической теории ему остается верным лишь меньшинство[150]. Поэтому если бы мы рассматривали моральный проект советских либеральных интеллектуалов как наивную или незрелую форму западного либерализма, то нас можно было бы справедливо обвинить в презентизме и западоцентризме. Мы предлагаем рассматривать его скорее как особую ветвь либеральной традиции, сформировавшуюся как реакция на усилившееся ощущение морального упадка в советском обществе, который ассоциировался с распространением лицемерия, цинизма, расчетливости и т. д. Вот почему особенность советского либерализма – и, несомненно, одна из причин его успеха – заключается в том, что он соединил модель западных либеральных обществ с устремлениями времени, отмеченного апогеем политического романтизма в СССР.

Иное толкование заключается в том,