Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

установкам, примером которых, как кажется либералам, являются западные страны. Как показывает обширное исследование общественного дискурса перестройки, проведенное историком Тимуром Атнашевым, они далеко не единственные, кто мыслит подобным образом[104]. Почти все интеллектуалы, независимо от их идеологической ориентации, разделяли в то время телеологический постулат о благотворном характере исторического процесса. Большинство участников дебатов по поводу истории страны, которые бушевали в то время, пытались определить тот роковой исторический момент, начиная с которого общество якобы отклонилось от своего естественного пути развития. Либералы, националисты и, конечно, консервативные коммунисты расходятся во мнениях относительно этого момента – во времена сталинского террора, отмены новой экономической политики (НЭП), Октябрьской революции или даже раньше, – но сходятся во мнении, что общество не может добиться прогресса, если сначала не вернется в то состояние, в котором находилось накануне развилки. С этой точки зрения прогресс направлен не на отрыв человека от природы, как в рационалистической и механистической логике эпохи Просвещения, которой придерживается марксизм-ленинизм, а на романтическое примирение с ходом «естественно-исторического развития», как выражались в то время[105]. Правда, в отличие от консервативных националистов либеральные интеллектуалы не впадают в меланхолию по поводу прошлого, застывшего на своих традициях. Они хотят вернуться на путь прогресса, рассматривая его как естественный процесс, ведущий к гармоничной и цивилизованной жизни, основанной на общечеловеческих ценностях, которая была прервана искусственным проектом. В среде либеральных интеллектуалов эта связь между верой в прогресс и романтическим идеалом естественного развития понимается по-разному, в зависимости от конкретного интеллектуального багажа. В качестве примера мы кратко представим литературоведов Юрия Буртина и Юрия Карякина, журналиста Лена Карпинского и писателя Алеся Адамовича.

Реификация социалистических идеалов

У Буртина и Карпинского меланхолия по поводу естественного прогресса на пути к гармоничному обществу была вызвана народнической идеей[106], которая разделяет революционный и эгалитарный этос марксизма-ленинизма, но переносит свой идеал социальной гармонии на естественное начало, которое якобы предшествовало вмешательству государства: это было общество, основанное на горизонтальном сотрудничестве независимых собственников и самоуправляемых кооперативов. Характерной особенностью народнического подхода является противопоставление самостоятельной деятельности народа искусственному господству бюрократии. В постсталинском СССР эта концепция получила известное воплощение в «теории номенклатуры», разработанной югославским политическим деятелем Милованом Джиласом и советским историком Михаилом Восленским, которая утверждает, что социалистические общества управляются новым эксплуататорским классом, а именно номенклатурой Партии-государства. Эта теория обвиняет социалистическое общество в том, в чем сторонники социализма обычно обвиняют капитализм: классовое разделение, эксплуатация, отчуждение и господство бюрократии. Возможно, именно это и делает эту теорию столь привлекательной для социалистов-гуманистов, разочаровавшихся в марксизме-ленинизме, но заинтересовавшихся осуждением «мелкобуржуазных» пороков, вездесущих в современном им обществе, презирать которые их научило сталинское воспитание, подпитанное классиками русской литературы.

Юрий Буртин, по его собственному признанию, в молодости был ярым сталинистом[107]. Внук образованного крестьянина, выросший в деревне, он живо интересовался трагической судьбой русского крестьянства. Эта увлеченность выражается в его литературных вкусах и взглядах, публичное выражение которых привело к тому, что в университете к Буртину были применены дисциплинарные меры, а репутация испортилась настолько, что его шансы на вступление в партию свелись к нулю. После ряда разочарований, которые подорвали его веру в марксизм-ленинизм, Буртин окончательно отверг социализм в начале 1960‑х годов под влиянием Солженицына, чью бескомпромиссную критику советской власти он подхватывает. Однако Буртин не разделял осуждение Солженицыным западной цивилизации. Перенося на западный капитализм идеалы народников, Буртин видит в нем воплощение идеала естественной общины без классового расслоения, в то время как социализм представляется ему режимом абсолютно беззаконного господства привилегированного меньшинства, как это утверждает «теория номенклатуры», которая ходила в то время в самиздате. Романтический характер буртинского бунта против искусственности советской системы ясно прослеживается в основной теоретической статье, над которой он втайне работал с 1975 года и которая в конечном итоге была опубликована в 1989 году[108]. В ней Буртин осуждает главную, по его мнению, ошибку Маркса: он полагает, что Маркс не увидел, что в капитализме содержатся универсальные элементы, а именно рынок и демократия, которые позволяют ему развиваться естественным образом. Социалистическая революция, по мнению Буртина, «не столько устранила то, что устарело <…> а скорее резала по живому, разрушала и вытаптывала все, что было живого и жизнеспособного в исторической перспективе. Это было насильственное прерывание естественной и исторической эволюции капиталистического общества, устранившее всю социальную структуру, которая развивалась в нем»[109]. Буртин настаивает на искусственном характере этого действия, порвавшего с естественными динамическими силами капиталистического общества. В отличие от буржуазной революции, которая, по его словам, «произвела на свет» целостное существо – капитализм «с головкой, ручками, ножками и всем остальным, что ему нужно для жизни», социалистическая революция явилась «актом создания общественного строя, которого до тех пор вовсе не существовало в природе»[110]. Перестройка, по его мнению, должна вернуться к общечеловеческим ценностям, то есть к демократии и рынку, которые соответствуют естественному развитию общества и были отвергнуты коммунистической системой.

Журналист Лен Карпинский считает, как и Буртин, что советское общество характеризуется классовым разделением на народ и привилегированное меньшинство, которое основывает свое господство на силе бюрократического государства. Карпинский критикует власть номенклатуры, руководствуясь собственным опытом, поскольку сам был выходцем из элитарной среды. Его отец, Вячеслав Карпинский, был одним из первых большевиков и личным секретарем Ленина во время ссылки в Швейцарию. Лен Карпинский, названный в честь Ленина, воспитывался в знаменитом Доме на набережной, грандиозном московском здании, в котором проживала советская элита. Готовясь к работе на самых высоких постах в партии, он сделал блестящую карьеру в комсомоле в студенческие годы, но преследование его еврейского друга и знакомство с трудной жизнью в деревне, куда он был направлен в качестве пропагандиста, заставили его впервые усомниться в марксизме-ленинизме. Он становится сторонником гуманистического социализма в кругах московской интеллигенции, где часто встречается с Карякиным и Буртиным. Но в отличие от Буртина, Карпинский остался верен социализму, который, под воздействием народнических идеалов, он представлял себе как общество свободных собственников, где демократическим путем установлено самоуправление, а производство регулируется путем горизонтальных связей в соответствии с законами рынка. Для Карпинского рынок – это «универсальное достижение человеческой цивилизации», которое было «открыто» задолго до капитализма, и поэтому он считает вполне естественным, что лучше всего рынок может функционировать при социализме[111]. В отличие от капитализма, который, по его мнению, характеризуется концентрацией собственности в руках немногих граждан, Карпинский рассматривает социализм как тип социальной формации, который позволяет каждому человеку «развернуть свои силы и возможности, испытать себя во всех духовных измерениях». Для