Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

это провозглашено в названии знаменитого сборника либерально-реформаторских текстов, изданного Юрием Афанасьевым летом 1988 года[158]. За стратегию безоговорочной поддержки ангажированные интеллектуалы получили эпитет «прорабы перестройки», который поначалу носил уничижительный характер, но затем вошел в обиход.

Для небольшого числа высокопоставленных интеллектуалов, таких как социолог Татьяна Заславская, экономист Олег Богомолов и экономист Леонид Абалкин, приверженность перестройке выражалась в консультативной роли в команде Горбачева. Но для всех тех, кто не имел привилегий быть услышанным высшим партийным руководством, приверженность перестройке происходила в средствах массовой информации, в борьбе за умы и сердца миллионов советских людей. Борьба за общественное мнение считалась решающей, поскольку, как утверждал в 1988 году журналист Лен Карпинский, самые важные «силы торможения» перестройки находятся именно в нравственной сфере[159]. Для Карпинского и многих его коллег важнейшей задачей был не демонтаж сталинских институтов административно-командной системы, а борьба с унаследованными от сталинизма взглядами, идеями и убеждениями: эгоизмом, цинизмом, догматизмом, предпочтением сильной власти, недоверием к личной инициативе. Короче говоря, задача состояла в том, чтобы с помощью критики и убеждения создать моральные условия для согласия и успеха реформ. В общем речь идет не о чем ином, как о «настоящей культурно-психологической революции в обществе, которая бы затронула корневые структуры самосознания миллионов людей и помогла им в полной мере приобрести способность к суждению»[160].

Политический плюрализм и моральный монизм

Эта цивилизаторская миссия, сильно пропитанная духом Просвещения с его верой в совершенствование человека и убедительную силу рационального слова, в условиях гласности испытывала внутреннее осложнение. С одной стороны, идеал полного и искреннего выражения личной совести предполагал признание в публичной сфере плюрализма обоснованных мнений. Для большинства либеральных интеллектуалов этот идеал выражается в категорическом отказе от цензуры и партийной монополии на истину в пользу переоценки личных убеждений как легитимного объекта публичных дискуссий. С другой стороны, эти интеллектуалы склонны были считать, что в основе перестройки должен лежать единый, непротиворечивый набор так называемых общечеловеческих ценностей, которые сами по себе позволят обществу развиваться естественным путем. Выражаясь в терминах современной политической философии, можно сказать, что их перфекционистский проект основан на моральном монизме. Монизм не в том смысле, что для них существует только одно высшее благо, а в том, что различные ценности, отстаиваемые советскими либералами, образуют, по их мнению, целостное и непротиворечивое видение мира, которое должно быть единственной основой политических принципов в ущерб конкурирующим представлениям о мире. Безусловно, многие ценности, отстаиваемые советскими либералами, являются психическими установками, такими как честность и искренность, которые могут быть предметом консенсуса между гражданами с противоположными политическими взглядами. Но другие ценности, которые они отстаивают, предполагают содержательное определение нравственной жизни и социально-политического порядка, который делает ее возможной: например, искреннее выражение личной совести и первичная принадлежность к человечеству, реализуемые в представительной демократии и рыночной экономике. Но эти ценности весьма спорны в советском обществе, где вступают в конфликт с такими ценностями, как патриотизм, классовая принадлежность, партийность и доктринальное соответствие марксизму-ленинизму. Короче говоря, в этом обществе «общечеловеческие ценности» далеко не универсальны; по сути, они являются лишь одним из наборов ценностей, которые вступают в конфликт на общественной арене. При этом советские либералы склонны считать эти «общечеловеческие ценности» единственно верными принципами жизни общества, призванными вытеснить те, которые отстаивают их коммунистические и консервативно-националистические оппоненты. Эти оппоненты, в свою очередь, отвечают взаимностью, считая, что перестройка должна опираться исключительно на коммунистическую мораль или отечественные традиции. Отсюда – неустранимая конфликтность советской общественной жизни с того момента, когда допускается высказывание критических суждений, противоречащих официальной доктрине. И именно поэтому, вопреки надеждам Горбачева, демократизация и либерализация общества привели не к консолидации, а к его фрагментации по линиям разлома, долгое время скрывавшимся цензурой.

Если моральный монизм был относительно распространенной чертой политической мысли этого периода, то в политической мысли либеральных интеллектуалов он был более проблематичен, поскольку вступал в прямое противоречие с их идеалом полного выражения совести. Это противоречие проявлялось в неоднозначном отношении к мнению оппонентов, разрывавшихся между признанием плюрализма мнений и непримиримостью морального монизма. В обществе, привыкшем к ритуальному выражению единодушия, где различия в убеждениях принято оставлять для частных бесед, публичное столкновение ценностей вызывает беспокойство, и не только у Горбачева. Действительно, многие интеллектуалы задаются вопросом: не погубит ли раскол общества перестройку, ведь она должна опираться на широкую народную поддержку? В таком случае насколько конструктивны яростные дискуссии, которыми наполняется общественная жизнь? В связи с этим возникает вопрос о степени легитимного плюрализма в гласности: идет ли речь только о противостоянии множества мнений в общих допустимых рамках общечеловеческих ценностей, которыми руководствуется перестройка с 1987 года, или о множестве ценностей, то есть подвергая сомнению новые принципы перестройки? Являются ли мнения, идущие вразрез с идеями советских либералов, по выражению Карпинского, легитимными «вариантами перестройки» или опасными «вариантами без перестройки»[161]?

В 1987 и 1988 годах эти опасения ощущались лишь смутно, поскольку речи об открытой политической борьбе еще не шло, а гласность, как правило, сводилась к тому, чтобы «говорить правду» и бороться с ложью, что, казалось бы, дает очевидный критерий для различения легитимных и нелегитимных высказываний. Однако это предположение основано на наложении двух аспектов просветительской миссии гласности: эпистемологической борьбы с догмами при восстановлении фактической истины с помощью научного метода и нравственной борьбы с эгоизмом и цинизмом путем восстановления моральной истины через искреннее выражение личной совести. Для многих либеральных интеллектуалов две формы истины идут рука об руку или представляют собой две грани одной и той же Правды. Поэтому им кажется естественным отвергать мнения своих оппонентов не только как ошибку в суждениях, которую можно исправить, но и как заведомую ложь, с которой нельзя мириться.

Эпистемологическая цель гласности – замена догматических представлений истинным знанием, основанным на научном изучении общества. Это подразумевает не только исправление знаний о прошлом, избавление от всех мистификаций и упущений официальной истории, но и предложение точного анализа современного советского общества и необходимых реформ. Это стремление нередко порождало иллюзию объективности, о чем спустя несколько лет свидетельствовал Александр Яковлев, правая рука Горбачева в годы перестройки: «Создалась иллюзия, что нужно собрать как можно более полную и достоверную информацию, проанализировать ее строго научно и [затем] действовать соответствующим образом – тогда все пойдет в нужном направлении, будет найдена честная и разумная политика. Это иллюзия, которую я тоже разделял»[162]. В силу этой иллюзии казалось, что о человеческих делах можно говорить так же объективно, как говорит наука о природе, если избавиться от