Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания - Фридрих Мейнеке

во время войны и относящуюся к нашей теме; я считаю ее вполне вероятной, хотя однозначные доказательства отсутствуют. Предполагаю, что источник этой информации находился в окружении гросс-адмирала Редера[110]. Гитлеру была представлена маленькая брошюра, предназначенная для распространения в вермахте; она напоминала солдатам, боровшимся против большевизма, о немецкой вере в Господа. «Религия? Бог? – произнес Гитлер. – Террор – самый лучший бог. Это видно по русским. Иначе бы они так не сражались».

11. Гитлеризм и христианство

Так мы добрались до темы «гитлеризм и христианство». Марксизм и гитлеризм отрицают христианство и пытаются заменить его новой верой в предстоящее земное счастье. Однако марксизм делал это с самого начала открыто и решительно, в то время как гитлеровский национал-социализм до захвата власти создавал иллюзию, что он – как говорится в его программе – «стоит на почве позитивного христианства». Добравшись до власти, он сперва осторожно и скрытно, на внутренних учебных курсах, потом с помощью множества мелких административных мер и точечных ударов по мужественным священникам, превращения старых соборов в национальные памятники и т. д. начал все сильнее сокращать жизненное пространство христианских церквей. Предполагалось, что тем самым людей готовили к моменту, когда будет провозглашена новая гитлеровская религия, когда новая вера в бога, давно звучавшая в речах фюрера, будет наконец освящена. Не думали ли, как рассказывалось в партийных кругах, об организации соответствующего празднества в Мариенбурге после окончательной победы? Однако Гитлер еще использовал «Господа» и «Провидение» в подходящих случаях в своей пропаганде, вытаскивая их на сцену, чтобы удовлетворить слушателей, привыкших к христианскому орнаменту.

Каким было главное, глубинное отличие гитлеризма от христианства[111]? Христианство – или, правильнее, люди, считавшие себя христианами, – в ходе истории приспосабливались к самым разным политическим течениям и порой благословляли именем Церкви весьма сомнительные политические системы. Попытка на основе протестантской Церкви инсценировать «германское христианство»[112] и назначить «имперского епископа» хотя и была предпринята, но закончилась бесславно из-за духовного убожества участвовавшего в ней персонала. Гитлер отказался от нее, не объявляя об этом публично. С учетом его безграничной жажды славы можно поверить в то, что он хотел увенчать свою роль пророка созданием новой религии. Что он понимал под «религией», что было написано им в маленьком, позднее старательно спрятанном тексте[113]? Как мне рассказывали, приблизительно то же самое, что у Розенберга в его «Мифе ХХ столетия». Известные инвективы Ницше против рабского духа христианства наверняка стали бы фоном для новой «религии господ нордической расы».

Однако глубокая ненависть Гитлера к христианству была, как представляется, связана с другим обстоятельством. Речь идет о живущей в христианстве идее свободной, ответственной лишь перед Господом совести, мысли о необходимости повиноваться Господу больше, чем людям, и служить державе, которая не от мира сего и управляется иными законами, нежели провозглашенные национал-социализмом. Это привело Гитлера к правильному выводу: здесь присутствует скрытый источник сопротивления тоталитарной унификации внутренней и внешней жизни. Он даже не хотел спорить с пастором Нимёллером[114] о догмах христианства; он считал, что эти догмы можно провозглашать и дальше без малейшего ущерба для себя. Однако он не хотел прощать храброму пастору – бывшему командиру подлодки – притязаний на свободу религиозной совести и протеста против насилия в отношении этой совести. Когда в действиях Гитлера выступили на поверхность нехристианские и антихристианские черты, долг совести Нимёллера прорвал пелену иллюзий, и он стал проповедником протеста, в чей далемский[115] приход устремлялись люди со всего Берлина. За это Гитлер с осени 1937 года и до конца своего режима заточил его в Дахау.

Нимёллер воплощал собой гораздо большее, чем веру своей Церкви, сам не зная об этом. В нем восстала вся западная христианская традиция двух тысячелетий и крикнула узурпатору: царствие мое, сказал Господь, не от мира сего, царствие твое, которое ты хочешь основать, есть царствие Сатаны.

Христианский характер этого прошлого, восставшего против Гитлера, следует понимать в самом широком смысле. Либерализм и демократия – вещи, которые Гитлер пламенно ненавидел, – являлись в правильном их понимании частью этого характера и могли исторически развиваться лишь на почве христианства, в результате его поэтапного расслоения и секуляризации. Провозглашение прав человека и гражданина в 1789 году имело, как уже было показано, религиозно-христианские корни – первобытное право свободы совести, которое демократические пуритане Род-Айленда положили в основу своей конституции. Внутри западного христианского мира было достаточно ссор и схваток между позитивным верующим христианством и теми отслоениями и секуляризациями, о которых шла речь выше. Сколь глубокой, к примеру, казалась пропасть между масонами-гуманистами и католической Церковью! И вдруг эти мнимые смертельные враги оказались в едином строю борьбы против нового язычества и – об этом теперь можно сказать – против новой, но совершенно иной по своей природе секуляризации. Ибо здесь была разорвана последняя связь, существовавшая между прежними секуляризациями и догматическим христианством: признание человеческой совести хранителем Божественных и земных заповедей, в первую очередь нравственной заповеди любви к ближнему, что означало признание человеческого достоинства в каждом встречном, пусть и принадлежащем к чуждой расе. Итак, нравственные ограничения даже в войне народов и рас! Да, на практике в прошлом их достаточно часто попирали ногами те, кого мы можем в узком или широком смысле назвать отпрысками христианского Запада. Однако у народов всегда оставались уколы совести, и за эксцессами следовало, как правило, некое возвращение к нравственным нормам; никто не отваживался отменить их полностью.

Гитлер и его соратники отважились на это. Конечно, не полностью, ибо результатом стали бы анархия и хаос. Под лозунгом «заботы о народе», представлявшем собой некий аналог любви к ближнему, кое-что все же делалось. Но национальный эгоизм предоставлял блага лишь собственному народу, а внутри народа – лишь тем, кто не сопротивлялся национал-социалистическому руководству и не казался политически опасным. По отношению ко всем остальным, в особенности к ненавистным евреям, не осталось никаких нравственных ограничений; права и достоинство человека больше не признавались. Об этом не говорили открыто, и из тактических соображений могло звучать совсем другое. Но в газовых камерах концлагерей исчезал в конечном счете последний намек на западную христианскую нравственность и человечность.

Строительство Третьего рейха началось с террористического давления на совесть, проникавшего в жизнь каждого отдельного человека по бесчисленным каналам, подкрадываясь порой тихо и незаметно. Это стало самым сильным и смертоносным из его инструментов, его главным прегрешением. Ибо такое давление на совесть было иным, куда более порочным, чем оказываемое на человека любой религией или общественным мнением, ищущими господства над ним. Религии, жаждущие