«Экс» и «Нео»: разноликие правые - Александр Дмитриевич Сабов

Какое же истинное расстояние от героев этой книги до ее автора? Или — от автора до героев? Над этим я размышляю, читая книгу Сержа Феррана и слушая его исповедь…

— Я долго был на стороне правых, вернее, даже крайне правых, хотя это и было очень давно, в школьные и студенческие времена. Я родился в Алжире. Арабские города состояли из двух частей — французской и арабской. Мои родители — отец француз, а мать сицилийка — были очень бедны; мы жили среди арабов, жили, как арабы. Потом начались революция, война. Кругом лилась кровь. Нас, французов, в Алжире защищала ОАС[37]. Хотя я был слишком молод, чтобы стать членом ОАС, я тем не менее ее поддерживал. В моей родне было много убитых… Мы, дети, знали, что ни в коем случае нельзя подбирать авторучки с земли — то были снаряды, начиненные взрывчаткой. Жестокость была обоюдной. Только через много лет я разобрался, что действия алжирцев были все-таки правомерны — они требовали независимости для своей родины, а французская армия отвечала насилием и террором. Каждый народ должен располагать своей родиной. Вот мне, например, не нравится ваш строй, ваша экономика, однако я считаю, что вмешиваться в ваш выбор не вправе никто. И Гитлеру незачем было ходить в Россию. Всякая агрессия, под каким бы предлогом она ни совершалась, это разбой и ничего больше.

— Такие речи из уст… из уст… — я замялся, не зная, какое определение подобрать. Выручил сам Серж Ферран:

— Из уст неофашиста? Это вы хотите сказать? Не знаю, можно ли меня назвать так. Раньше — можно было, сейчас — не думаю. У меня фашизм вызывает такую же ненависть, как у вас, но, кроме того, еще и боль. Потому что эта грубая, антигуманная сила, к сожалению, родилась на правом политическом фланге. И все же неправильно думать, что консервативное мировоззрение, даже крайне правое, родственно фашизму на том основании, что сам фашизм не прочь признать такое родство. Это значит — набиваться в родственники! Если следовать вашей логике, то и я должен признать своими родственниками «подручных людей», полагающих, что кулаки и есть выражение философии Ницше или Хайдеггера?

— Фридрих Ницше — это прошлый век, — возразил я. — А вот Мартин Хайдеггер вплоть до конца «третьего рейха», даже еще весной 1945 года, платил членские взносы нацистской партии!

— Между прочим, дипломную работу о прочтении Хайдеггером Канта я начал писать, когда Хайдеггер был еще жив. Я ведь поступил учиться на философский факультет Сорбонны. Разумеется, там лучше всего было поставлено преподавание Ницше, Шопенгауэра, Хайдеггера, то есть тех философов, которые наиболее далеки от материалистического и, в частности, от марксистского мировоззрения. Но уже и в Сорбонне входил в моду Маркс! Мой преподаватель, Люсьен Гольдман, открыто называл себя марксистом. Представляете: руководитель моего дипломного сочинения — марксист! Хотя ему было глубоко безразлично, какие убеждения у его студента, тем не менее он заявил, что, если в моей работе не появится «немного марксизма», он ее не пропустит. И даже пригрозил обратиться в студенческий комитет, чтобы там на меня «повлияли». А там уже заправляли леваки: был как раз 1968 год. Вам ли объяснять, что в Канте нет Маркса и прочтение Канта Хайдеггером тоже не требует Маркса? Тогда Гольдман сказал: хорошо, вставь хоть кого-нибудь из последних марксистов… И вот это был мой, наверное, самый главный выбор в жизни: меня толкали на сделку с совестью, и я, в интересах карьеры, должен был согласиться на это. Все во мне кричало: нет! Не подчинюсь левому тоталитаризму!

— Ну уж прямо «левый тоталитаризм»… — заметил я. — Типичный левацкий загиб в духе 1968 года!

— Видите ли, мой выбор был сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я ведь не богач. Я из низов. Работал ночным сторожем, чтобы оплачивать свою учебу. Вы знаете: во Франции такой труд считается позорным. В те годы, правда, его выполняли студенты. Это сейчас из-за безработицы пошли профессиональные сторожа. Из моей двенадцатичасовой смены три часа занимал обход завода (я работал в фирме «Томсон») — три обхода, по часу. Спал не больше трех часов в сутки, ходил как угорелый, случалось, засыпал, прямо в аудитории. И так — четыре года. Я был презренный пролетарий, ездил в метро, жил впроголодь, а с кафедры меня же упрекали в том, что я ничего не смыслю в Марксе! Однажды в коридоре Сорбонны я увидел, как бородатый студент черной краской писал революционные лозунги… по старинной фреске! Вот в эту минуту и решилась моя судьба. Я сбил его с ног. Я выложился в этой драке до конца: всю ярость излил, все зло. Повернулся и ушел из университета, охваченного революционной чумой. Навсегда. И пошел бродяжничать по Европе.

Меня, само собой, привлекала Германия. Но тут меня ждало новое разочарование: страна Хайдеггера тоже полна была молодых бородачей, таких же, как в Сорбонне. Я почувствовал всю свою неприкаянность, но, к счастью, скоро стало ясно, что такой неприкаянный на свете не я один…

— Извините, Серж: в те годы, в ответ на подъем левацкого движения, мощно активизировались и неофашистские организации среди молодежи. Они вас не привлекли?

— Нет. Я никогда не искал единомышленников для строевой ходьбы или для стрельбы по мишеням. Я презирал и насилие, и мысль, несущую насилие. Словом, я не был в обычном смысле слова ни левым, ни правым. Я был неприкаянным. Одной ногой, если хотите, уже в «хиппи». В компании таких же неприкаянных, как я, — а все они были музыканты — я выучился играть на гитаре, стал сочинять песни. И вот вернулся в Париж и семь лет подряд пел в метро. Но когда мне стукнуло тридцать пять, я сказал себе: все, выходи на поверхность! Есть предел возраста в этой профессии. Даже если ты уличный певец: не добился успеха — надо бросать. Я, правда, записал одну пластинку со своими песнями, но издатель настаивал на переделке записи в ритме диско — оно как раз входило в моду, — а я не захотел из-за моды ломать ритм своих песен. Так и кончилась моя карьера певца. Но вдруг я подумал, что за эти семь лет хорошо изучил мир отверженных Парижа, мафию, существующую в метро, его нищих, музыкантов, бродяг… И написал об этом книгу, которая имела успех. Потом издатель спросил, что