После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

Дни становились длиннее, то здесь, то там стало проглядывать солнце. Над строениями лагеря пролетали журавли и галки, их громкие крики возвещали приход весны. Жизнь в блоке-изоляторе имела свои особенности. Здесь были представлены все воинские звания, от унтер-офицера до старого полковника, который перед пленом должен был стать генералом. Здесь были судейские чиновники и священники, а также преподаватели всех уровней. Некоторые предпочитали проводить свободное время в соответствии с собственными наклонностями и желаниями. У врачей, юристов и фермеров было что-то вроде своих клубов. Другие предпочитали освежить свои знания истории или посещали профессиональные курсы иностранных языков. И наконец, венцом всего был хор, в котором пели 45 военнопленных. Любое мероприятие встречало на пути множество препятствий, которые приходилось преодолевать снова и снова. Достаточно упомянуть хотя бы отсутствие писчей бумаги, которую удавалось частично заменить небольшими деревянными дощечками или кусочками черепицы, карандашей, которые делали из свинца, а свинец, в свою очередь, добывали из так называемой «расстрельной стенки». Последняя получила свое название в революционные времена, когда перед ней расстреливали белогвардейцев. Но если есть желание, будет и способ.

После занятий по истории и языку самое большое удовольствие мне приносило пение в хоре. И пусть даже я пел не особенно хорошо, я делал это со всем сердцем. Под руководством нашего «маэстро», как мы называли руководителя хора лейтенанта Фромлевитца, мы исполняли Ave verum и другие церковные гимны.

20 апреля[8] 1944 года. После утренней поверки в присутствии дежурного офицера все мы собрались в правом крыле здания. Лейтенант Оберхофер читал стихи. Потом хор исполнил гимн Ave verum. Потом старший по блоку полковник Кроме произнес речь. Он говорил, что все мы, являясь солдатами, признаем и служим только своему Отечеству, что мы не политики. Торжественное празднование завершилось пением национального гимна.

Первая голодовка

День 21 апреля был таким же, как и большинство других. После утреннего туалета мы выпили сэкономленную с вечера половину стакана чая (утром другого питья у нас не было). Мы пользовались таким термином для определения данной жидкости, поскольку она была коричневого цвета, хотя с точностью определить ее настоящий состав было невозможно. Вскоре после утренней переклички мы обнаружили, что лагерный гробовщик, русский по имени Климент, с помощью нескольких «антифашистов» принесли в наш блок лестницы и какое-то деревянное приспособление. Вскоре мы убедились, что эти приспособления укрепили на окнах комнат, что выходили на дорогу. Они были в точности такими же, как те, что висели перед окнами тюрьмы в Елабуге. Благодаря таким щитам комнаты стали навсегда погружаться в полумрак.

Мы пришли в настоящее бешенство. Мы не могли и не должны были терпеть это. Если мы никак не отреагируем, то меры террора против нас будут только нарастать. Нашей реакцией стало то, что 32 обитателя комнат, которых коснулись нововведения, отказались от пищи. В нашей комнате, где мы жили вшестером, голодовку объявили трое: майор медицинской службы доктор Вебер, лейтенант фон Путкамер и военный врач-венгр доктор Байор. Теперь мы с тревогой ждали, как на это отреагируют русские. Мы знали, что по истечении 24 часов о каждом случае голодовки должны были докладывать в управление по военнопленным Министерства внутренних дел в Москве. После этого очень быстро оттуда приезжала комиссия для расследования произошедшего. Русские очень не любили такие комиссии, потому что, если в ходе их работы вскрывались причины голодовки, в ход пускались все средства и обещания, чтобы пленники прекращали ее.

Первые три дня никто из русских, кроме дежурного офицера, не обращал на голодовку внимания. Однако, поскольку наши товарищи продолжали решительно отказываться от пищи, вскоре русским пришлось принимать меры. Появилась женщина-врач, которая попыталась просьбами и увещеванием убедить голодающих снова принимать пищу. Когда ей это не удалось, появился сам гвардии майор. Он начал с отданных грубым тоном команд, затем перешел к угрозам, но, так и не добившись успеха, удалился.

Наше настроение достигло практически точки кипения. Наши товарищи голодали уже пять дней. Бледные и ослабевшие, они лежали на своих койках, никто не покидал своего места. Пульс у них едва прощупывался. Я выразил намерение присоединиться к голодающим, некоторые другие тоже хотели последовать их примеру, но нам посоветовали подождать еще один день. На меня производил тягостное впечатление вид бастующих товарищей. Если бы я мог, я бы схватил этих русских за горло.

Начался шестой день, а от русских все еще не было никакой особой реакции. Нашим требованием было: «Долой ставни!» Ближе к полудню вдруг раздалось:

– Посмотрите! Сюда идет наш пролетарий-гвардеец!

Мы сидели по комнатам в напряжении и ждали, что будет дальше. Сначала майор прошел в комнату к старшим офицерам. Потом в 12-ю комнату, что находилась рядом с нашей. И вот наконец наша дверь распахнулась, и к нам зашел Кудряшов в сопровождении целой свиты из лагерного начальства. С того времени, когда он допрашивал меня в последний раз, Кудряшов набрал вес, и теперь он смотрелся омерзительно. Когда я смотрел на него, мне всегда в голову приходила мысль о бульдоге. Вслед за Кудряшовым в комнату зашли полковник Кроме и еще кто-то из русских.

С устрашающим лицом, будто он намеревался съесть каждого из нас, майор прошел через комнату номер 10 и примыкавшую к ней комнату номер 11. Он грозно посмотрел на участников голодовки, которые были так слабы, что просто лежали равнодушные ко всему. Помимо команды «смирно», поданной, когда майор вошел в помещение, никто больше не промолвил ни слова. Полумрак, царивший в комнате из-за ставен, делал обстановку еще более напряженной. В роли переводчика выступал какой-то серб, который одинаково бегло говорил и по-русски, и по-немецки. Когда все уже собирались выходить из помещения, я вдруг громко выкрикнул:

– У меня вопрос к господину гвардии майору!

Тот остановился на полпути и повернулся ко мне, напряженно пытаясь понять, что происходит, и кто говорит. Переводчик перевел:

– Спрашивайте!

Я начал:

– Я знаю, что, если бы у господина гвардии майора была возможность пристрелить меня, он не колебался бы. Так ли это?

Майор подтвердил.

– Но знаю и то, что он не может сделать этого, что он получает приказы из Москвы, в соответствии с которыми и должен поступать. Я уверен, что в Москве ничего не знают об этих щитах, что повесили за нашими окнами. Мы выполнили свой долг солдат и требуем, чтобы с нами обращались, уважая наше офицерское звание!