Российский колокол №5-6 2021 - Коллектив авторов

После первой пощёчины Кира долго плакала: никто никогда за девять лет её жизни не тронул её и пальцем. Дождавшись, когда вернётся мама, она бросилась к ней, ожидая, что сейчас Дину накажут, но не успела открыть рот, как Дина сказала:

– Она врёт. Маленькая лживая дрянь.

И тогда Алина посмотрела на дочь и закричала, и казалось, что она задыхается, потому что, как ни выталкивала она из себя слова, они всё равно выходили тихими, сиплыми, бесцветными. Она кричала на Киру, называла её неблагодарной тварью и вруньей. Она поднимала над головой сжатые в кулаки ладони, но Кира не боялась, что её ударят, – руки были слабыми, их движения были вялыми, они тряслись в воздухе, они искали опору. И Кира поняла, что помощи не будет никогда и ни от кого.

Ей казалось, что хуже быть уже не может, но однажды настал день, когда Алина не вернулась из своей поездки. Кира не испугалась, она вообще ничего не почувствовала, у неё был туман, в котором можно было оставаться, пока не встряхнут сильные Динины руки. Потом были какие-то звонки, Дина уехала, её не было три дня. Она вернулась с Алиной, и Алина была жалкой, измученной, окончательно мёртвой. Если не нужно было ехать в Москву или торговать на рынке, она спала или молча сидела перед телевизором, глядя красивые голливудские фильмы или мелодрамы по второй программе.

И тогда Дина стала бить Киру по-настоящему, за любую мелочь, за любую провинность, так, чтобы в школе не заметили синяков. Била даже при Алине, а та отворачивалась, уходила.

Только один раз, обжигающе-яркой лунной ночью, она пришла к дочери, села на край кровати, разбудила её и сказала:

– Девочка моя, милая… Если бы не Дина, я бы умерла там. Ты не представляешь – я бы умерла.

Кира хотела обнять её, на секунду ей показалось, что если в этом кошмаре их станет две, то всё это будет не таким страшным, но Алина встала и ушла. И Кира поняла, что платит за её жизнь, и платила с тех пор каждым своим днём. Она разучилась думать, разучилась чувствовать, она оборвала все возможные связи с внешним миром, чтобы где-то там, в глубине, в средоточии тумана, сохранить острые осколки того, что осталось от неё самой, от неё настоящей.

12. Чудовища прежних времён

За стол уселись как обычно. Дина во главе, по левую руку её муж Паша, по правую – никого, это место как будто навсегда осталось за Димой. Рядом с Пашей сидел брат, за Костей – Лариса. Напротив них – Кира с матерью. Молчали. Молчание холодной рекой текло от пустого стула. Не было грубых шуток, вызывавших неизменную улыбку Дины, издёвок над Кирой и Алиной, коротких фраз о текущих стройках, обсуждения и едкого осуждения заказчиков. Одна только Лариса начала было говорить о каком-то скандале с продавщицей бутика, но Дина взглянула на неё так холодно, что Лариса обиженно уткнулась в тарелку, ни слова больше вслух не сказала и только неразборчиво бубнила себе что-то под нос.

Время после ужина Кира обычно проводила с мамой. Главным в комнате Алины был огромный телевизор. Он занимал большую часть стены, парил, отделившись от неё, бросая на обои рассеянную прямоугольную тень. Мебель в комнате была дешёвой, икеевской. Шторы, пледы, диванные подушки, безделушки, стоящие на полках, тумбочке и маленьком столике, – всё это было очень ярким, как в детской.

Заполняя разверзшуюся между ними пропасть, они каждый раз молча смотрели красивый голливудский фильм – с любовной историей, без страшных событий, плохих слов и пошлых шуток. Они прятались в него, как в туман, прятались прежде всего друг от друга: кормилица мать и её искусственно отторгнутая дочь.

Встав на ноги, заведя свой успешный бизнес, Дина создала из Алины кумира, маленького каменного болванчика. Алина была точкой отсчёта её истории, маленьким необременительным фетишем, который тем не менее требовал ритуального рудиментарного уважения. При Алине Киру теперь не били, и проведённое в её комнате время было временем без страха, без физической угрозы.

Кроме того, Кира любила эти фильмы, а смотреть их она могла только здесь. В своём доме она не позволяла себе сидеть праздно, она боролась с пылью, грязью, плохо лежащими складками, с любым проявлением жизни, которое можно было бы принять за беспорядок. Она поддерживала мертвенную чистоту в своём царстве мёртвых.

Но сегодня она не хотела ни фильмов, ни ложного ощущения безопасности. Сердце её рвалось домой, к единственному в мире человеку, которого она по-настоящему любила. Прежде всего ей нужно было убедиться, что он действительно существует, что он не выдумка, пришедшая на смену туману. А убедившись, она бы стала смотреть на него, слушать, как он дышит, и мечтать о том, чтобы он коснулся её.

И именно сегодня их с Алиной задержали. Встав из-за стола, Дина взяла Киру за руку и повела за собой в кабинет – огромную комнату, где над просторным письменным столом, сработанным крепостными крестьянами в начале восемнадцатого века, висел в простенке между окнами портрет помещика Салтыкова. Салтыков владел когда-то и столом, и сработавшими его людьми, и художником, написавшим портрет, Сержанцевым. Для изображения помещика художник выбрал тончайшие оттенки коричневого и охру, которые могли бы дать образу ощущение тепла и мягкости, но создавали, напротив, ощущение холодное и приглушённо-мрачное.

Салтыкову на портрете было около пятидесяти лет. Он был мужчиной грузным, но не толстым, выглядел нестарым, и только овал его лица, очевидно когда-то чётко очерченный, стал расплываться и смягчаться. Волосы на голове Салтыкова поредели и выцвели и были уложены так, чтобы прикрывать довольно обширную уже лысину. Нос картошкой, не длинный, но и не маленький, делал его похожим на какого-нибудь доброго диккенсовского дядюшку. В общем, с первого взгляда Салтыков казался приятным человеком средних лет, однако талант Сержанцева позволил показать много больше. Он был живым, этот портрет, и, подчеркнув одни черты, говорил внимательному зрителю о других. Приглядевшись, можно было заметить кости черепа, хищно выступающие под немолодой, чуть обвисшей кожей, резкие скулы и острый подбородок. Из-под высокого лба, который, казалось, должен был говорить об уме, смотрели маленькие глаза, спрятанные под обвисшими веками, карие в тон фону и накинутому на плечи плащу и всё же выделяющиеся, цепкие, следящие за зрителем, куда бы тот ни встал. Губы помещика за пятьдесят лет не потеряли яркости и чётких очертаний, мало того, напротив, приобрели привычку складываться определённым образом, будто застыли высеченным в