Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

и молюсь и утром, и на ночь за батюшку, за матушку, за братьев и сестер, за себя самого, наконец, и тебя не забываю. Ты не любишь духовенства и тут ты права; женщина должна смотреть на пастырей, не разговаривая с ними, и разговаривать с ними, не глядя на них, то есть видеть их только в алтаре, а разговаривать с ними только на исповеди. Итак, Мари-Жанна, нам вместе будет хорошо.

С этими словами я расстаюсь с ней и замечаю, что она провожает меня взглядом до последней возможности, а стоит мне совсем обернуться — и она сразу потупится и застыдится. Теперь, когда ты вкусил городских лакомств, тебе все это покажется пустяками; так-то вот в городах у вас и притупляется чувствительность. Что же касается тебя, любезный Эдмон, то мне думается, что тебе выпало великое, редкостное счастье, теперь остается только хорошенько заслужить его, и ты, надеюсь, его заслужишь. Прошу тебя сообщать мне обо всем, особенно же о причудах госпожи Парангон, суть которых мне непонятна, но, сдается мне, тут что-то плутует Тьенетта. Главное, помни, что жена должна для тебя быть дороже всех друзей и всех подруг. Чуть было не забыл сказать тебе словечко касательно доброго отца д’Арраса: пусть он будет твоим другом, понимаешь, а не другом твоей жены; когда женщина хороша как мадемуазель Манон, так для монахов это один соблазн, как бы они набожны ни были; поэтому ходи к нему ты, а ему ходить к тебе не след, — так я считаю. Прощай, любезный братец, пиши и до и после свадьбы твоему верному до гроба другу.

ПИСЬМО XXVIII

19 октября

ОТ ЭДМОНА К ПЬЕРРО

Он чует какой-то обман

Любезный старшой, когда жестокая буря треплет ветви орешника у нас на вершине холма, они все же не так содрогаются, как сейчас содрогаются мой ум и сердце. Когда я увидел тебя в шалаше, тайные предчувствия уже отравляли мне встречу с тобой. Мне кажется, что с моей женитьбой все происходит не так, как у других. Родители приехали в пятницу, в воскресенье было оглашение, а во вторник, в виде исключения, нас обвенчают. Родители едва успеют поговорить со мной; ими совсем завладели другие — то отец д’Аррас, то господин Парангон, то господин Годэ. Только что приехавших братьев и сестер устроили в удобном доме в предместье, который принадлежит матери моей невесты, но там они ни с кем не могут видеться, кроме членов семьи госпожи Палестин; более того, я и сам уже не вижу госпожи Парангон — муж отправил ее в деревню. Она увезла туда с собой Юрсюль и наши дорогие родители уже не выражают желания, как в первые два дня, повидаться с этой дамой и с дочерью; Тьенетта и та находится при хозяйке. Тут что-то кроется и я очень смущен и встревожен; как только моя любезная Манон оставляет меня наедине, меня охватывает нестерпимая грусть... Признаться тебе? Я завидую тому, как вы с Мари-Жанной любите друг друга. Прелестная девушка, которая вскоре будет мне сестрой, сидит возле меня, я говорю ей, что пишу тебе... Сейчас я попрошу ее сделать здесь приписку... Она не решается. О милая застенчивость! Она отказывается написать хоть словечко, как я ни убеждаю ее, что оно придаст письму особую ценность. Но вот вошла матушка и велит ей написать. Читай же, любезный брат, и припади лобзанием к этим бесценным строкам:

«Пьер, простите меня, что я осмеливаюсь вам писать, но так пожелала ваша добрая матушка и я исполняю ее волю. Теперь вы один и все заботы на вас; берегите себя, прошу вас, я ведь знаю какой вы и как изнуряете себя работой. Вашей доброй матушки нет при вас и некому теперь позаботиться, чтобы вам было тепло, когда вы возвращаетесь домой, и чтобы подать вам стакан вина и чтобы дать сухое белье на смену. Мне, может быть, не следует так много рассуждать, но я рада, что мне велели написать эти строки, потому что я могу вам это сказать. Кланяюсь вам, Пьер, и желаю, чтобы была хорошая погода, тогда работать куда легче.

Мари-Жанна С.***»

Я думал, друг мой, что приписка будет поласковей... Впрочем, что я! Чего же еще надо, ведь только о тебе и речи!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня прервал отец д’Аррас, он нас всех пригласил гулять, потом повел в свой монастырь и, с позволения приора, женщины вошли в сад; там нам предложили угощение. По правде говоря, все эти знаки внимания меня смущают. Вечером он должен с нами ужинать. Он наговорил много лестного о моей нареченной, и мы с удовольствием слушали его. На обратном пути он побеседовал со мной отдельно и коснулся таких вопросов, в отношении которых я всегда придерживался совсем другого мнения. Речь зашла о ревности; он поведал мне о весьма странных нравах некоторых народов, причем подкреплял эти исторические сведения такими убедительными доводами, что я сознавал, что здравый смысл на его стороне, хотя все это мне еще противно. (Господин Годэ, человек очень ученый и владелец превосходной библиотеки, обещал дать мне почитать ту книгу, о которой говорил отец д’Аррас.) Во время этой беседы, когда мы пересекали дорогу в Сеньелэ (где находится госпожа Парангон с Юрсюлей и Тьенеттой), навстречу нам попался какой-то паренек, он так пристально на меня посмотрел, точно мы с ним знакомы, а на некотором расстоянии он раза два-три обернулся. Я чуть было не пошел вслед за ним, чтобы расспросить, кто он такой, но из уважения к отцу д’Аррасу сдержался. Когда мы возвратились, моя нареченная пришла за нашей матушкой и сестрами и увела их к своей матери. Я воспользовался этим временем, чтобы закончить письмо и поразмыслить в одиночестве, а подумать есть о чем.

ПИСЬМО XXIX

На следующий день

ОТ ТОГО ЖЕ К ТОМУ ЖЕ

Он раскрывает готовящийся обман

Читай, брат, читай и, если можешь, сдержи свое возмущение, я же не в силах совладать с обуревающим меня негодованием... Читай:

Письмо от госпожи Парангон к Эдмону

«Теперь уже не время скрывать что-либо, сударь. Зная, в каких Вы обстоятельствах, я считаю, что молчать было бы с моей стороны преступлением. Вас обманывают, собираются Вас обесчестить: Манон... (но не говорите никому о том,