Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

в нулевые годы нынешнего столетия я ехал по Транссибирской магистрали из Москвы во Владивосток, и на какой-то станции в вагон подсел работяга, сварщик, который стал цитировать «Онегина», Пушкинский роман в стихах. Меня поразило, насколько для него это было естественно, хотя, если разобраться, в этом нет ничего удивительного, потому что первые строки романа «Евгений Онегин», написанного на заре девятнадцатого века и положившего начало современной русской литературе, самое первое четверостишие: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог, / Он уважать себя заставил / И лучше выдумать не мог», – в России знают даже пятилетние дети.

Однако если мы возьмем какое-нибудь итальянское стихотворение, созданное примерно в одно время с «Онегиным», ну, скажем, «Пятое мая» Алессандро Мандзони [19], начинающееся словами: «Ei fu. Siccome immobile, / Dato il mortal sospiro, / Stette la spoglia immemore / Orba di tanto spiro…» («Его не стало. Замерло беспамятное тело, / Едва душа с дыханием последним отлетела» [20]), – и прочитаем эти архаичные строки пятилетнему итальянскому ребенку, я не уверен, что он вообще что-то поймет. Там, в поезде, мне пришло в голову провести такой эксперимент по возвращении в Болонью, например со своей дочерью Ирмой, которой тогда как раз было пять лет.

Но потом я об этом забыл.

6.6. Болид

У моей бабушки, окончившей два класса начальной школы, отношения с итальянским языком были непростыми. Как бы это правильнее сказать… она его не очень хорошо знала, делала ошибки. Например, бойлер всю жизнь называла «болидом» и употребляла выражения, по-своему даже красивые, но не совсем итальянские, вроде такого: «Проехала машина скорой помощи с ноющими сиренами».

6.7. Снова

Когда я в следующий раз презентовал свою книгу – все ту же, – я снова завел разговор о том, чем отличается русский язык от итальянского, упомянув, что в России даже дети понимают первые строки «Евгения Онегина», но, если вам придет в голову прочитать итальянскому ребенку, например, Мандзони: «Его не стало. Замерло беспамятное тело, / Едва душа с дыханием последним отлетела», – вряд ли он что-то поймет. И снова я решил, что, когда вернусь в Болонью, проверю это на практике. А потом забыл.

6.8. И еще раз

Когда я в очередной раз презентовал все ту же книгу, я еще раз завел разговор о том, чем отличается русский язык от итальянского, упомянув, что в России даже дети понимают первые строки «Евгения Онегина», но, если вам придет в голову прочитать итальянскому ребенку, например, Мандзони: «Его не стало. Замерло беспамятное тело, / Едва душа с дыханием последним отлетела», – вряд ли он что-то поймет.

«Вернусь в Болонью и обязательно проверю», – еще раз пообещал я себе.

Приехав домой в третий раз – как в русских сказках с троекратным повтором, – я наконец-то вспомнил об обещании, подозвал дочь и сказал:

– Послушай, Ирма, сейчас я тебе кое-что прочитаю, а ты скажешь, как ты это понимаешь.

– Ладно, – ответила она.

И я процитировал: «Его не стало. Замерло беспамятное тело, / Едва душа с дыханием последним отлетела». После чего спросил:

– Ну и что ты поняла?

Она ненадолго задумалась и ответила:

– Ну он там встал, стоял без памяти и дышал.

Вот вам и ответ.

6.9. Инструментарий

У Мандзони и других авторов, писавших на итальянском языке в девятнадцатом веке, не было инструментария, чтобы достучаться до итальянских читателей. Луиджи Сеттембрини [21] только в 1872 году завершил публикацию трехтомника «Лекции по итальянской литературе», написанного в надежде, что итальянский сможет стать живым языком. Это означает, как подметил Туллио Де Мауро [22], что даже в начале 1870-х, через десять лет после объединения Италии, итальянский все еще оставался мертвым языком.

Но почему итальянский язык был мертвым, а русский – живым?

Русский язык, язык Пушкина – в первую очередь разговорный язык, как уже было сказано выше, и только во вторую – письменный. До девятого века у славян не было азбуки. Миссионерское путешествие Кирилла и Мефодия, придумавших глаголицу, на основе которой ученики Кирилла позднее создали кириллицу, датируется 863 годом. Я немного упрощаю ситуацию, но, когда жители России обучались грамоте, они писали на том же языке, на котором разговаривали и который все худо-бедно знали. А вот когда итальянцы после 1861 года обучались письму, они начинали писать на языке, которым, по оценкам Де Мауро, владели около двух с половиной процентов населения.

Это означает, что девяносто семь с половиной процентов жителей страны не знали итальянского, а для их потомков, в том числе и для моей бабушки, – для всех наших бабушек и дедушек и даже для наших родителей – родным языком становился тот, цитируя Данте, «к какому приучаются младенцы от тех, кто при них находится, как только начинают они разбираться в словах». Родным они считали не итальянский, а местный диалект, а итальянский был для них языком образования, школьных наук, который они постигали по книгам. И эта разница между книжным языком и разговорной речью, которой мы пользуемся в быту, – эта разница до сих пор живет в каждом из нас, даже если она не очевидна. Поэтому нам и кажется естественным, что в книгах речь идет совсем не о том, о чем говорят на улицах, хотя ничего естественного я в этом не нахожу.

Причина такой странной языковой ситуации, на мой взгляд, кроется в том, что на протяжении почти полутора столетий с момента объединения Италии свободное владение итальянским было все еще редким явлением, а для родного языка это не самое нормальное положение вещей. Выучить итальянский могли только те, кто получил доступ к образованию, которого у многих не было, например у моей бабушки. Она родилась в очень бедной семье, у нее было шестнадцать братьев и сестер, и в девять лет, чтобы помочь родителям, она начала работать – прислуживала в генеральском доме; поэтому, едва закончив второй класс, в школу больше не вернулась.

Уже будучи взрослой и слушая, как кто-то выступает по радио или по телевизору с серьезной речью, полной замысловатых слов и сложных синтаксических конструкций, речью, в которой бабушка мало что понимала, она обычно восхищенно восклицала: «Говорит как по писаному!» Потому что письменной, книжной речью, в ее понимании, владели только те, кто усердно учился и поэтому не мог не вызывать восхищения. Знание итальянского было привилегией, отличительным знаком образованного человека, за плечами у которого годы учебы. Так обстояли дела