Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

И «песнепьянство» ваше близко, потому что вы пришедший, но еще грядущий…

И только тогда я пойму ваше:

«Пожалуйста,

Громче смотрите

Во все колокола и глаза:

Это я – ваш покоритель…»

Когда будут ненужными, лишними, ваши строки горького упрека:

«Разве нужна гениальность наживам,

Бакалейно-коммерческим клубам?

Вот почему перед вами живым

Я стою одиноким Колумбом…»

И столь же горькие:

«Какая вы публика, злая и каменная,

Не согретая огнем футуризма…»

Когда они расплывутся бесцветно в торжестве пришедшего победителя, уже грядущего…

Ибо столь же бесспорен этот приход, сколь бесспорны вы в своих строках:

«Ведь одним порок пламенный я

Обожгу до идей анархизма».

Так багрянится заря будущего.

1918 г. Апрель

N. Maxim

ОБ «ИНДИВИДУАЛЬНОМ ТЕАТРЕ»

Анархия. 1918. 16 мая. № 60. С. 4

В своей настоящей статейке вновь возвращаюсь к идее создания «индивидуального театра» и хочу указать тот исходный пункт, от которого началось бы искательство новых форм творчества и его выявления, т. е. творческой пищи театра.

Не того творчества, сущность которого заключается в том, чтобы писать книги и картины и изображать жизнь. Такого творчества у нас хоть отбавляй в наши дни. И не над ним нужно работать для выявления его.

Вся сущность творчества выявляется в том, чтобы творить жизнь, а в настоящее время такового нет, почему для индивидуального театра его пришлось бы искать буквально со свечами и фонарями.

Цель жизни (творчества) – разумеется, то, что мы видим и что ближе всего касается нас, – состоит в том, чтобы создать настоящих людей, настоящую жизнь.

Если творчество не содействует этому, то оно лишь немногим больше, чем медь звенящая и кимвал звучащий.

Без человека и жизни поэта есть лишь хорошо исписанная бумага, картина – красивое полотно, произведение скульптора – гармонический камень, а форма наглядного выявления в изобразительности, т. е. театр, – лишь зрелище. Все это одинаково мертво, все одинаково совершенно, все, кроме одного – кроме мастера, создавшего их, человека, который живет, но менее всего походит на безукоризненное произведение творчества.

Если бы в настоящее время творчество не было бы дилетантским, мог ли бы таким пышным цветом распускаться дилетантизм в искании новых путей, новых исходных точек, от которых шло бы новое индивидуальное творчество?

Творчество исходит от жизни, а разве жизнь – не сплошной дилетантизм, этот злейший враг индивидуальности?

Разве живут люди, не следуя тому правилу, что они могут быть покойны, разве все идет обычной колеей и их не тревожат слишком большие неприятности?

Разве живут люди не по-дилетантски? Разве любят, ненавидят, творят не таким же образом?

И не повинно ли в этом творчество?

Теперь за пять лет прочитывается, слышится и видится больше, чем в прежнее время за пятьдесят. Но толку от этого мало.

Заметно ли по людям, знающим все и все себе усвоившим, что утонченность слова и образа действительно проникла в их сердца, особенно если понаблюдать их в настоящее время? И не есть ли творчество скорее в настоящее время роскошь, чем источник тепла и здоровья для жизни?..

И художники, поэты, литераторы, актеры относятся ли серьезно к своим произведениям, несмотря на то что каждый из них должен был бы ставить себе самое первое и величайшее требование – быть цельным, законченным человеком, отлитым из одного куска? Кто этого не делает, тот играет людьми, что – смертный грех.

Но есть ли в настоящее время все стремления творчества в том, чтобы удалить художественное произведение от человека, вместо того чтобы всеми силами стараться приблизить их друг к другу?

И не говорят ли критики творчества: я сужу художественное произведение, а до человека мне дела нет?

И человек в таком произведении – кощунство.

И почему мысль о совершенствовании человека, в нас самих живущего человека, мы представляем одним только моралистам, по большей части кропателям, ровно ничего не смыслящим?

Нужно же, чтобы за произведением всегда чувствовался человек. И если от этого человека впечатление получается бессвязное и мелкое, то даже и мастерское произведение не оправдало бы своего назначения, а потому было бы мелко и поверхностно.

Потому, что оно создано дилетантом.

И в своем произведении дилетант всегда жонглирует своей и чужой жизнью, как игрушкой, прикрываясь пустым лозунгом: искусство для искусства.

Это дилетанты умертвили чувство благоговения перед жизнью и постоянно проходят мимо того, что лежит всего глубже, мысленно орудуя словами: «форма», «техника», «стиль», – точно не сознавая, что самое прекрасное одеяние становится безобразным на уродливом теле.

Довольствуясь произведением творчества, нужно наслаждаться деятельностью человека, создавшего это произведение.

И творец, выявитель должен быть индивидуальным человеком, а не кропателем, изгадившим свою жизнь, потому что он был настолько бескровен, что жить мог лишь для того, чтобы наполнять бумаги словами, полотна – красками, жизнь – рахитичным подобием ее.

Но, несмотря на всю трудность вдохновения жизни в умирающее, я верю в приход истинного, живого индивидуального творчества и его наглядного выявителя – театр.

Ибо как в искусных руках золотоискателя золото отмывается от приростов и грязи, так творчество отмоется руками истинных творцов и искателей жизни от дилетантизма.

А искателем таковым будет театр индивидуализма.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Вечер эротики

(ИЗ «МУЗЫКАЛЬНОЙ ТАБАКЕРКИ»)

Владимир Высоцкий[235]

Новости дня. 1918. 3 апреля. № 7. С. 4

Действительно, «табакерка»… И грозит ей явная опасность – она может так и погибнуть из-за… вентилятора.

Неплохо пить крепкий ароматный кофе, густо затягиваться хорошей сигарой и слушать переливы извечно томных эротических строк. Но когда в тесном помещении этим займутся сразу человек 100 и когда далеко не у всех сигары окажутся одинаковой добротности – необходимо призвать на помощь вентилятор…

Его, правда, призывали, но тщетно. Конечно, и у вентилятора могут быть свои соображения. Честному вентилятору доброго старого времени, столько лет проветривавшему одно из самых буржуазных кафе, пристало ли пользоваться национализированным током? Да еще в присутствии такой явно саботажной, вызывающе буржуазной публики, которая не стесняется платить 10 рублей за вход и осмеливается даже есть вопреки всем грозным предупреждениям прейскуранта.

Впрочем, нет, публика здесь не исключительно «сейфовая». Некоторые столики заняты скромными компаниями литераторов, поэтов, артистов. За одним из столиков развалился с сигарой в зубах футурист Маяковский, перевязавший шею, вместо галстука, красным бантом с летней дамской шляпки. Сам же он… в шапке.

Над этим столиком сигарное облако особенно плотно.

Не им ли подавился вентилятор?

…Но вот – гвоздь программы.

– Сейчас прочтет свои стихи-переводы из латинских поэтов – Валерий Брюсов![236]

На эстраде, где за густо-фиолетовыми абажурчиками теплятся две свечи, появляется прямая фигура поэта, по обыкновению заложившего руку за отворот сюртука.

Свет в зале тухнет!

Брюсов начинает с предупреждения, что далеко не все переведенное им из латинской эротической поэзии может быть прочитано перед публикой. Римляне называли вещи своими именами, и сделать это публично поэт не решается.

– Просим! Просим! – раздается в публике, и слышны не только мужские голоса.

Но Брюсов верен своему предупреждению: все, прочитанное им, совершенно цензурно и, надо отдать справедливость, прекрасно.

Из дали веков доходят до нас признания Овидия и его опыт в «Искусстве любви»… Снова, как в дни Нерона, звучит голос Петрония, пленительный, вкрадчивый и коварный… Пресыщенный патриций учит неопытную в страсти девушку пить наслаждение медля, каплю за каплей, томиться от легких прикосновений, что «нежили, нежат и нежить будут»…

Саркастической улыбкой вспыхивает эпиграмма Марциала и некой Лигии, в столь многоопытном образе доставшейся поэту в удел… «Я любил в живорыбном садке… Иль любил живорыбный садок?»

Современная эротика даже того же Брюсова («Влюбленная Массалина»)[237] оказалась значительно менее интересной. После крепкого старого вина мастеров античной эротической лирики современная эротика показалась пресной водицей. По программе она была представлена Л. Столицей[238], Рубановичем[239], Липскеровым[240], Шершеневичем и Королевичем.

И, как вода после вина, она сразу стряхнула с мыслей дурман поэтических чар и вернула…