Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

Само собой разумеется, что главное – ритм искусства как отражение классовой психологии, классового ритма. Формы, в которые он изольется, случайны. Слюнявые буржуазные излияния ‹нрзб›, несмотря на гражданственность, – ложь.

Они стараются внушить бессилие и дряблость классу, ритм которого – небывалая мощь, размах и бодрость. Безудержное слезотечение более свойственно нежной, дряблой, расслабленной, комнатной жизни средней буржуазии и интеллигенции, заблуждающейся во время нескончаемых путешествий в собственной душе (среди трех сосен). Таких не надо слушать, а рвать их (Маяковский).

К. Малевич

ОТВЕТ

Анархия. 1918. 28 марта. № 29. С. 4

Я с радостью читал ваши слова о футуризме, жму вашу руку. Ваш упрек товарищам футуристам справедлив: избрание королей, солдат, министров в искусстве, также устройство всякого рода кафе есть контрреволюция в искусстве.

Это то, что до боли ущемляло меня.

Я видел пламя футуризма, как бунт, сжигающий все заторы.

Оно разорвало окованные ворота прошлой мудрости.

Я принял зарю бунта футуристического искусства.

Открыл себя и разбил череп свой, метнул разум прошлого в его бегущий огонь.

‹В› пламени его очутился весь алтарь искусства.

Я видел, как закопошились брандмейстеры тушения.

Бенуа, Мережковские, Эфросы, Глаголи – все бросились к тушению своей ненаглядной Венеры.

И вот еще больнее мне было, когда поэты-футуристы заявили, что сбросили с парохода современности Венеру и всю обслуживающую ее литературу, и под их свист над морской волной она хлестнулась волною. Они сами прилипли к ее трупу.

Вместо того чтобы уничтожить руль парохода, они оставили руль свой на нем, и вместо углубления революции они приплыли к берегу, к утопленной литературе.

И мириады слов, как комары, мошки, целой тучей засеяли их лица.

Всмотрелись ли вы в их лицо? Не состоит ли оно из тех же слов? А кафе поэтов не есть ли утопленница? «Живая табакерка»[212] не есть ли их бабушка, нюхающая табак? Ведь вся и разница в том, что внуки по недоразумению выбросили табак, а табакерку оставили наполненной словами.

А самое слово есть сходство, родственное бабушке, и разница в них лишь в том, что бабушкино лицо пропахло парфюмерией Пушкиных, а у них – копченой воблой или сыростью бетона и машин.

А последнее время совсем приближается к блеску поэзии затхлой луны и новорожденных «Венер».

Не показалось ли вам, товарищ, что лицо футуризма построено из тех же камней, машин, котелков, юбок синего неба и людей, и не иллюстрация ли это обломков, а пожалуй, и жизни?

И не находите ли вы, что футуризм – авангард певцов, отпевающих вещи?

Возьмите в руку любое слово, вглядитесь в него. Если отдельно взглянете, будет ли в нем разница? Не будет ли оно напоминать вчерашнее слово?

И не будет ли сложена тюрьма, так как слово осталось словом?

И как бы мы ни строили государство, но раз оно – государство, уж этим самым образует тюрьму.

И раз слово осталось словом, то оно обязательно образует собою ряд построений, подобных себе, и создает такое же государство того или иного порядка.

Видя в футуризме бунт, мы больше ничего не видим и приветствуем его как бунт, приветствуем революцию и тем самым требуем уничтожения всего и всех основ старого, чтобы из пепла не возникли вещи и государство.

Социальные перевороты прекрасны будут тогда, когда из организма социальных строений будут вынесены все обломки старого строя.

Я как член группы художников, или цветоведов с у п р е м а т и с т о в, заявляю, что, выйдя на открытую площадь, мы чистили себя от всех осколков разбитого царства, пепел его разбросали во всех глубинах земли. Мы умышленно закопали в сердце земное, ибо отреклись от земли в себе.

И то искусство так тонко и ловко, как жонглер цирка, оперировало с вещами всех поэтов, украсивших голову свою словом, считаем отошедшим в предание.

Превыше и отдаем первенство нашему «я».

И если мы облечены еще в мускулы, то через машину их гибкости вынесем себя за пределы всего хлама и багажа мудрости старого, которое затопило сознание зловонью и пылью.

Итак, наше «я» освобождено.

Наше творчество не воспевает ни о дворцах, ни о хижинах, ни о бархатах, ни о сермягах, ни песни, ни слова.

Ни горя, ни радости.

Мы, как новая планета на синесводе потухшего солнца, мы, грань абсолютно нового мира, объявляем все вещи несостоятельными.

А. Моргунов[213]

К ЧОРТУ!

Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4

До каких пор у нас будет продолжаться подача прошений на высочайшее имя? Таким прошением является открытое письмо к «заведующему житницей искусства»[214], помещенное в № 27 газеты «Анархия». Автор обращается, «столбенеет, холодеет» и говорит, что «нереволюционно» издавать во многих и многих экземплярах Игоря Северянина, а революционно издавать в миллионах экземплярах В. Каменского и Маяковского.

Можно вполне согласиться с автором в его оценке Игоря Северянина.

Мне лично приятнее читать счет прачки, нежели поэзы Игоря Северянина.

Я ценю В. Каменского и Маяковского, но я возмущаюсь, что, говоря о пролетариате, о массе, заочно решают, что для них ценно, а главное, что обращаются за содействием к власти в вопросах искусства.

Нужно забыть старые, казенные способы распространения и популяризации художественных произведений, а нужно самим идти к массам и знакомить их с новыми творческими формами, а не заниматься развлечением скучающей буржуазии, устройством различных вечеров, выборов, перевыборов королей, поэтов и коммерческих предприятий – кафе. Довольно пугать и забавлять буржуазию!

Довольно обращаться к власти с советами и надеждами! Всякая власть – палач для искусства.

Не сверху нужно навязывать массам творчество, не путем казенных изданий, а нужно идти в массы и вместе с ними творить новые ценности. Тогда творчество будет живое и не будут страшны затеи «заведующих житницей искусства».

‹Владимир› Татлин[215]

ОТВЕЧАЮ НА «ПИСЬМО К ФУТУРИСТАМ»

Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4

Сызмальства занимаясь искусством, воспринимаемым через глаз, я оговорюсь за мое слово, которое усовершенствовал мало.

Я согласен с вами, что футуристы слишком заняты кафе и вышивками разного качества для императоров и дам[216].

Объясняю это утратой художественного зрения на 1/3, принимая полноту его за 1.

С. 1912 г. призывал членов моей профессии улучшить глаз[217].

Построив угловые и центровые рельефы повышенного типа, я отодвинул, как ненужное, ряд «измов» – хроническую болезнь современного искусства.

Я жду оборудованных художественных депо, где психическая машина художника могла бы получить соответственный ремонт.

Призываю всех людей моего цеха пройти через предлагаемые ворота свержения старого, чтобы дать возможность духу стать анархичным.

Рюрик Ивнев

СТАЛЬНОЙ КОРАБЛЬ

Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4

Что футуризм как литературное течение еще не оценен, в этом нет никакого сомнения. Достаточно припомнить хотя бы в общих чертах то, что писалось и говорилось о нем, чтобы убедиться в справедливости сказанного.

Одни видели в нем, да и продолжают видеть и теперь, одну «желтую кофту», другие готовы видеть в футуристах «буржуазных мальчиков», играющих в «баловство» и призванных забавлять ту самую буржуазию, против вкусов и привычек которой футуризм первый поднял свой огненный меч красок и звуков.

В разгар развития футуристических идей в литературе грянула война.

Идейные противники футуризма обрадовались и поспешили заказать гроб для футуризма.

«Теперь не до вас, – злорадно кричали они футуристам, – прошло ваше время кривлянья и комедиантства, теперь мир занят более важными вопросами, и вы обречены на бесславное вымирание».

Действительно, о футуристах как бы забыли. Страницы газет зачернели новыми фразами и сочетаниями, в которых искусству вообще и в частности футуризму было уделено места не больше, чем описанию любого загородного пожара.

Однако от одного того, что мы будем молчать о солнце, оно не омертвеет и не перестанет посылать нам свои огненные лучи.

Футуризм, конечно, не солнце, но во всей плоскости искусства это все же единственная светящаяся точка, и она горела тем же ровным и ясным светом, как в то время, когда о ней все «кричали», так и тогда, когда внимание людей было отвлечено другой «точкой» – красной, все более и более расплывающейся точкой войны.

Теперь, когда эта «июльская кровавая точка»[218] превратилась в кровавое море, которое захлестнуло всю Россию и готово захлестнуть весь мир, отошла от нас,