Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

Мы не признаем никаких королей-поэтов, никаких авторитетов, никаких попыток на первенство, в чем бы оно ни проявлялось.

И смешны ваши нелепые и контрреволюционные выборы каких-то королей на ваших буржуазных ‹нрзб› контрреволюционных вечерах. Жалки и ничтожны для нас, революционеров, ваши кафе и концерты, где свивает себе гнездо контранархия.

Да здравствует революционный анархо-футуризм!

Да здравствует огонь!

Да здравствует мировой бунт!

Товарищи, анархисты-поэты, жрецы анархо-футуризма, нам, апостолам революции, необходимо организовать свой круг революционных анархо-футуристов для прославления песнями и кистью мировой анархии, всемирной революции, отбросив с омерзением от себя всякую грязь подхалимства и услужливости контрреволюции в лице ее представителей, в лице буржуазии, которая ни за какие деньги не купит наших песен, нарождающихся только для расцвета революции на всем земном шаре.

Прошу товарищей откликнуться на это письмо, и до тех пор, пока мы не соорганизуем своего кружка революционных анархо-футуристов, присылать мне письма по адресу редакции «Анархии».

Михаил Самойлов[208]

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ТОВ. ЛУНАЧАРСКОМУ

Анархия. 1918. 26 марта. № 27. С. 4

К Вам, стоящему на посту российского просвещения и ведающему житницей искусства, обращаюсь я, коммунист и поэт-футурист.

Мне больно и горько, взирая на начинающееся пролетарское искусство, видеть в нем те же ветхие буржуазные одежды, мертвым саваном пеленавшие нашу дореволюционную жизнь. Это те старой культуры лохмотья, которые черными гвоздями рабства прибивались на пролетарском теле, чтобы и его вольный революционный дух развратить и сделать жалким подголоском к господствующему визгу буржуазии.

Мы свергли капиталистический гнет. Мы железом и кровью нашей пробиваемся на океанскую дорогу экономического освобождения. Мы творим социальную революцию.

Но величайшее горнило духа – наше святое святых, откуда мощными волнами должна излиться в мир буйно расцветшая, радостная, широкоразливная, новая пролетарская культура – здесь все тот же дряхлый старик буржуазного века разводит свою ядовитую слюну, оскверняя ею наши вольные революционные дни. Нам нужно освободиться от последнего рабства – рабства духа. Я бываю в обществе московских пролетарских поэтов и беллетристов. Я вижуих. И признаюсь откровенно: поражен, огорчен, взволнован рабскими подражаниями буржуазным формам, консервативным гипнозом разъедающей язвы старого искусства, отсутствием истинного творчества во славу пролетарской жизни, мертвой пустыней их поэзии, влачащей жалкие дни свои теперь, когда гром новой жизни зычным воплем взмывает города и деревни нашей республики. Ну, хорошо. Пусть это поэты – рядовые дети в нашем строю.

Но Вы, стоящие на глыбных высотах революции, откуда оглядываете всю российскую арену, разве Вы не видите оттуда, что есть у нас воистину новое пролетарское искусство, которому Вы должны отдать долю своего внимания?

Недавно слышно было, что Вы собираетесь издать во многих и многих экземплярах… (не может быть?!) Игоря Северянина. Это, надо полагать, во славу революции? Я столбенею. Холодею. Я говорю: что это?[209]

Певунчика королев, принцесс, виконтесс, кокотесс, куртизанок, грезёрок, графинных фаэтонов, ананасной шампаньи, сирени, захватанной и ослюнявленной до того им, что она уже не пахнет, пажей, лижущих ботинки дам, гнилых сморкачей старого века, сюсюкающих лирические пошлости упадочного, мещанско-ресторанного искусства, – этого певунчика, пропившего и проевшего истинный футуризм, именем которого он дерзнул когда-то назваться!

Будуары, журфиксы, гостиные, кабинетики, припудренные косметикой, от которой несет публичным домом, где воспитала свои жестокие души буржуазия, эта многоголовая акула, стремящаяся проглотить весь мир, – все это разлито в творчестве Северянина слюной, липкой и дрянной жижицей. И этой жижицей вы собираетесь кормить здоровые пролетарские желудки, вылуженные ядреной полудой революции? Возможно ли?

Да позволено мне будет спросить Вас: ведомо ли Вам, что в обширных пределах нашего государства есть вознесшаяся истинным революционным взлетом новая поэзия, новое солнечно-революционное искусство – ‹нрзб› пролетарщины и ярчайшие формы несут новому миру новую красоту откровений, новые слова, новые неизведанные наслаждения творческими окрыленностями и где железный топь мощных подков красного коня революции грохочет на всю Вселенную грозным, мятежным и радостным громом?

Я думаю, что Вам это ведомо. Почему величайшие протесты и симфония Владимира Маяковского («Война и мир», «Человек» и др.) лежат под спудом, придавленные беззубой буржуазной критикой и странным молчанием тех, кому дано собирать в революционные торбы здоровые жизневольные зерна нового искусства?

Почему из вольного серд-ца исторгнутая вольная ‹нрзб› буйным духом поэмы Василия Каменского («Стенька Разин – сердце народное» и др.) не видят народных алчущих глаз, звоны эти раздольные не летят широким колокольным гудением к пролетарскому сердцу?

Потому что их надо издать в миллионах и миллионах. Надо открыть шлюзы, сдерживающие истинно революционную поэзию, и это известно Вам.

Не подумайте: не во имя рекламы и оскорбленного поэтического самолюбия я Вам говорю это; для поэтов-футуристов я – человек, вновь пришедший, ибо они меня не знали раньше.

Совершенно независимо, изучая старое искусство, я пришел к творческой необходимости выявления новых форм, ибо для молодого вина пролетариата – новые меха. Для пролетарского искусства нет более старых форм, созданных буржуазным веком.

Из здорового зерна, туго набитого белком новой поэзии, рождается, по моему глубокому верованию, воистину расцветное дерево нового искусства, воистину футуризм.

Но мне больно: и в дни реакции, и в са-мые ее зловонные ночи, и в наши новорадостные дни всеобщего освобождения несправедливо, люто, нелепо и одинаково слепо затираются творения нового искусства, дышащего на нас огненным дыханием громыхающей современности и, стало быть, необходимого пролетариям так же, как и революция.

Но Вы скажете (и говорили), что пора нового искусства не пришла еще.

И вот: репертуары всех родов оружия российского искусства будут рубить котлеты из гнилого мяса старого искусства. Пролетариат не дорос до вершин нового искусства, и, значит, для его желудков пригодны больше специи буржуазной кухни, объедки пирожных, тухлых пирогов и паюсной икры, обеспложенной буржуазным прессом.

Но ведь это нереволюционно! Пусть сам народ судит о том, что ему нравится и что нет, что хватает и волнует его пролетарское сердце, может быть, сначала и не совсем понятным, но всегда стихийным, глубоким, полным очарованием.

Пусть он вчитывается в новые слова футуристической поэзии, пусть напряженно всматривается в новомощные их образы, пусть сливает свою кровь с биением бешеного ритма новой поэзии, которая вся – революция, вся – разбег, вся – протест, вся – мятежное искание радостного рая новой жизни и красоты.

М. Зикс[210]

ПРОЛЕТАРСКОЕ И БУРЖУАЗНОЕ ИСКУССТВО

Анархия. 1918. 26 марта. № 27. С. 4

Мы сами творцы в горящем гимне —

шуме фабрики и лаборатории.

В. Маяковский

Существеннейшая разница между буржуазным и пролетарским искусствами.

Не говорю о внешних признаках, скажу о сути.

Противоположность искусства от противоположности мировоззрений.

Буржуа – эксплуататор, человек неработающий, от дела отстранившийся в лучшем случае наблюдающий, как за него работают другие.

Бездеятельный, пассивный.

Он – в мир, работающий для него, ‹для› его существования. В отношении ‹к миру› он тот же эксплуататор, не работающий в жизненном процессе.

Только наблюдающий. Противопоставляющий себя миру. Разделение на субъект и объект: вещи, глубочайшей пропастью разделенные, не влияющие одна на другую… Философия Канта. Субъективность. Отчужденность и презрение к миру. Результат – раскалывание собственной души. Выход – пассивное, субъективное, безвольное, весьма тонкое и изощренное в мелочах искусство.

Пролетарий, рабочий – творец. Первая основа его жизни – работа.

Всякая работа – творчество. Ритм работы – ритм фабрики, то есть сила, жизнь, бодрость.

Как втянутый в ‹нрзб› хладнокровным наблюдателям быть ‹нрзб›.

Материал, им обрабатываемый, ‹не поддается› усилиям, изменяется под влиянием воли. Следовательно, я могу, ‹я› все могу! Этим путем старается ‹идти› между субъектом и объектом, между «я» и «он». Становится «мы» – освобождение – начало сверхличное. Не оттого ли искусство, когда оно делалось народным (пролетарского тогда не было), было монументальное и понятно всем. Пример: Эллада Фидия и Парфенона[211]; Раннее Возрождение. С развитием буржуазии дробилось, мельчало, усложнялось, заменило утонченной красотой прежнюю величественную: Пракситель, Поздний Ренессанс,