Естественная религия. Религиозные верования и практики в эволюционной истории человека - Анастасия Александровна Зубковская

В некотором смысле можно сказать, что религии управляют абсурдностью, используют ее как социальный инструмент. Один из любопытных примеров здесь – это христианский феномен юродства. Юродивый (точнее, «юродивый Христа ради») – это мнимый безумный, человек, который сознательно симулирует помешательство, принимает образ глупца, вытворяющего парадоксальные вещи. В истории религиозной культуры много примеров юродства: от ветхозаветных пророков (Осия берет в жены блудницу (Ос. 1: 2); Исайя ходит полностью нагим (Ис. 20: 2), Седекия носит железные рога на голове (2 Цар. 22: 11) и т. д.) до Мити Козельского, противника Григория Распутина. Историк Сергей Иванов поясняет, что христианская культура проводит четкое разделение между юродством, «бытовым помешательством» и одержимостью[168]. Он также сопоставляет юродивого со «священным клоуном», который встречается во многих традиционных культурах:

У племени Moyo-Yaqui клоуны безобразничают и кощунничают во время Великого поста; почти все клоуны валяются в грязи, едят экскременты, пьют мочу и т. д.; у племени Zuni описаны особые «печальные шуты» Kiyemshis – они ведут себя странно, разговаривают особым «пророческим» языком, а все племя должно издеваться над ними, однако в последний день праздника Shalako они вдруг из жалких отщепенцев превращаются во всемогущих жрецов, умеющих вызывать дождь[169].

Исследователи по-разному оценивают роль «священных дураков» в культуре. Мне кажется, что религиозный абсурд, в какой бы форме он ни выражался, имеет большое значение для регуляции эмоций. Странные представления и поступки, имеющие религиозный смысл, вызывают смешанные ощущения и реакции: смех, удивление, страх и т. д. Мы смеемся над Летающим Макаронным Монстром, свидетельства о святых, которые прикасались губами к гнойным язвам, вызывают отвращение, а описание Бога с пламенными очами в Апокалипсисе Иоанна Богослова (Ап. 1: 13) способно пробудить восхищение или, может быть, благоговение.

Исследования показывают, что теологически «некорректные» высказывания юродивых и их соответствующее поведение имеют целью произвести определенный социальный эффект, противопоставив абсурд социальной норме. С этой точки зрения религиозные представления, какими бы они ни были странными сами по себе, приживаются в определенной культуре так, что перестают восприниматься как абсурд. Когда я попросила своих друзей привести примеры совершенно нелепых религиозных верований, никому даже в голову не пришло, что догматы о воскресении Иисуса Христа и девственности Девы Марии являются чем-то из ряда вон выходящим, поскольку они неотъемлемая часть культуры.

Я полагаю, что за счет абсурдности религиозных представлений осуществляется взаимодействие когнитивной и эмоциональной составляющих религиозного опыта. Религиозное мышление неоднородно. Оно включает в себя и теологически «корректные» постулаты, сформулированные при помощи логических доказательств, и интуитивные «ошибки», спровоцированные деятельностью естественных когнитивных девайсов, и эмоциональный фон, который воссоздается и регулируется при формировании религиозного представления. Вероятно, в таком случае мы можем говорить о религиозном мышлении как об альтернативной эпистемологии, сопоставимой с любым другим способом восприятия и познания. Абсурд и здравый смысл в этом контексте рассматриваются в рамках классической рациональности, которая устанавливает четкие границы между ними. Однако что, если абсурд имеет куда более сложное эпистемологическое измерение? Примерно так об этом говорит Ипполит Тэн:

Наше обычное восприятие – это внутренний сон, который случайно соответствует вещам снаружи; и вместо того, чтобы говорить, что галлюцинация – это ложное восприятие, мы должны сказать, что восприятие – это галлюцинация, которая соответствует истине[170].

Глава 7

Имитация или заражение?

Cognoscere Deum et imitari.

Сенека

Ранние греческие мудрецы считали, что устройство человеческого тела подобно тому, как устроен космос. Позднее Платон и Аристотель сформулировали эстетическую теорию о том, что человеческая культура и, в частности, искусство – это уподобление природе, подражание, изображение, mimemata. В древнегреческой философии понятие «мимезис», то есть «подражание», «имитация» или «репрезентация», не имело негативного значения, как это может показаться на первый взгляд. Аристотель, отвечая Платону в трактате «О поэтическом искусстве», писал, что мимезис есть первый способ познания окружающего мира и доставляет человеку удовольствие:

Мы с удовольствием смотрим на самые точные изображения того, что в действительности смотреть неприятно, например, на изображения отвратительнейших зверей и трупов[171].

Способность к имитации – это когнитивный навык, который связан с воспроизведением тех или иных способов поведения. Этолог Конрад Лоренц писал о подражании как когнитивной функции, только в широком смысле слова.

Оно, – отмечает Лоренц, – является предпосылкой понятийного мышления <…> В ходе эволюции оно возникло, вероятно, из игры и любознательного поведения общественных животных с продолжительной семейной жизнью[172].

Он указывает, что, по всей вероятности, имитация укоренена в дорациональном мышлении и связана с возникновением сенсорных прообразов, которые человек переводит в моторику[173].

В теории выделяют несколько уровней имитации – от спонтанного бессознательного подражания (как, например, у детей) до социализированного повторения различных образцов поведения, принятых в той или иной культуре. Так, например, механизм ритуального поведения можно объяснить исходя из особенностей подражания. Имитацией в широком смысле можно считать не только копирование действий, но и моделирование, подделку, симуляцию, маскировку, мимикрию, повторение, воспроизведение, репрезентацию и даже в определенном смысле заражение. Подражание – фундаментальный аспект социального научения не только у человека, но и у остальных видов животных. Так, например, Лоренц отмечает, что подражание часто встречается у птиц и у обезьян как элемент их социального взаимодействия. Мы знаем, что птицы учатся петь путем имитации и, находясь в многовидовой среде, усваивают чириканье, наиболее подходящее им по врожденному акустическому шаблону. Лоренц рассказывает, что когда он выращивал воробья, взятого из гнезда, то внимательно прислушивался к тому, какому именно птичьему голосу станет подражать его питомец. В результате он обнаружил, что воробей воспроизводит напев волнистого попугайчика, потому что именно этот звук был больше похож на воробьиное чириканье.

Биолог Ли Дугаткин приводит другой, более сложный пример имитации. Он долгое время наблюдал за поведением рыбок гуппи и пришел к выводу, что самки с большей вероятностью выбирают только самцов, которых уже выбирали другие самки, и это чаще всего особи с более яркой окраской[174]. Здесь имитация как эволюционный инструмент рассматривается им в рамках теории полового отбора, которая впервые была сформулирована еще Чарльзом Дарвином. Дугаткин пишет, что копирование и имитация поведения при выборе партнера свидетельствуют о том, что это не только прикладная функция социализации и научения. Этот механизм лежит в основе любого поведения вообще[175].

Антрополог Роже Кайуа в эссе «Мимикрия и легендарная психастения» рассматривает маскировку как результат некоторого инстинкта[176]. Подобно тому как крылья листовидных