Естественная религия. Религиозные верования и практики в эволюционной истории человека - Анастасия Александровна Зубковская

метаязыком (metalanguage) или метарепрезентационализмом (metarepresentationalism). Благодаря этому человек может сомневаться, подвергать проверке, обрабатывать информацию, которую он не полностью понимает или которой он не в состоянии дать полное определение, формируя дефектные репрезентации. Метаязык отвечает за расширение понятийного аппарата и формирование иррациональных, в том числе религиозных представлений.

Спербер приводит такой пример:

Ребенку говорят, что мистер Такой-то умер, но ребенок еще не обладает понятием смерти. Лучшая репрезентация, которую он может сформировать, является дефектной, так как содержит полуосмысленное понятие. Чтобы обработать эту дефектную репрезентацию, он должен «метарепрезентировать» ее, то есть встроить в репрезентационную форму тот факт, что мистер Такой-то «умер», что бы ни означало слово «умер»[190].

Человеку свойственно «достраивать» представления, исходя из того, что́ ему уже известно, поэтому идеи никогда не бывают «чистыми», а представляют собой семантическую комбинацию. В фильмах, когда ребенку сообщают о чьей-либо смерти и спрашивают, знает ли он, что это означает, чаще всего фигурирует представление о том, что умерший отправился в «другое место» или «другой мир» и будет ждать там своих близких. Такая объяснительная стратегия наиболее проста и понятна, поскольку в ней используется то, что ребенок уже знает: человека нет, потому что он куда-то переместился и не вернется, а будет ждать где-то там, в своем новом месте пребывания. Далее, ребенок может достроить представление, вообразив, что́ это за место и чем умерший там будет заниматься[191].

Теория «эпидемиологии репрезентаций» или «культурного заражения» позволяет нам понять, как религиозные представления могут смешиваться с нерелигиозными в процессе культурной трансмиссии. Более того, религиозные представления могут подражать научным теориям, как это происходит, например, в христианском эволюционизме. Религиоведы отмечают, что в любой культуре уровень теологической корректности очень мал, поэтому сущность религии заключается в ее вернакулярности, то есть проживаемости. Религиовед Грэм Харви подчеркивает, что только в повседневном опыте религиозное представление становится реальностью, а не копией и не симулякром. Он приводит такой пример:

У зуни (живших на юго-востоке того, что сейчас называется США) маска коко (качина) является священной, могущественной и личностной. Эти маски просто невозможно копировать. Не может быть симулякров качины. Связано это не с техническими сложностями создания масок, костюмов или фигурок. Теоретически, почти кто угодно может сделать маску коко, но никто не может сделать ее копию. Если здесь видится загадка, то разрешается она просто – копия маски коко сама будет маской коко. Это не копия, а реальная вещь[192].

Точно так же происходит с нашим эгоистичным мемом, который в процессе трансляции от одного биокультурного существа к другому становится самостоятельной реальностью, а не просто «копией», «знаком-заменителем», поскольку он действует как самостоятельная единица в процессе практической реализации.

Я полагаю, что имитация и «культурное заражение» – это два взаимодополняющих принципа. Некоторые культурные и социальные явления могут быть рассмотрены двояким образом: и как социальное подражание (или притворство, как в случае с юродивыми, о которых шла речь в предыдущей главе), и как бессознательная психокультурная эпидемия. В данном случае интересно обратиться к такой неоднозначной и острой теме, как массовые «психозы»[193]. В исторической литературе существует большое количество примеров массового умопомешательства, не имеющего конкретных медицинских параметров. Один из самых безумных «психозов» – это пляска святого Витта, или танцевальная чума (также «танец святого Иоанна», хореомания, «тарантизм»), – феномен, встречающийся впервые в средневековой культуре. То, что Джон Уоллер называет массовой танцевальной истерией[194], сводится к бесконтрольным движениям конечностей, напоминающим танец[195]. Сейчас эти симптомы относятся к нервной болезни под названием «хорея Гентингтона».

В Средние века хореомания имела, безусловно, религиозное значение. В 1374 году, когда эпидемия захватила западную Германию, Нидерланды и северо-восточную Францию, согласно хроникам, «тысячи людей танцевали в агонии в течение нескольких дней или недель, крича об ужасных видениях и умоляя священников и монахов спасти их души»[196]. Зараженные, конечно, были убеждены в том, что они одержимы. Впоследствии появлялись даже свидетельства о том, что многие из «танцоров» умерли, сломав ребра, поясницу или просто свалившись от изнеможения.

В истории русской культуры известен другой пример «психоза» – кликушество[197] (также «порча», «кликота», «крикота», «икотка»), психический синдром, сопровождающийся произвольными выкриками. О русском кликушестве написано довольно много медицинских и антропологических исследований. Этот синдром, так же как и другие случаи «психозов», имеет религиозный смысл. При этом, с одной стороны, кликушество соотносится с одержимостью, пребыванием внутри «зараженной» (чаще всего кликушество описывается как женский недуг) беса, которого посадил злой колдун. С другой стороны, кликуша имеет пророческие способности, например верно предсказывает будущее, находит пропавших животных и людей и т. д. Иными словами, то, что она «выкликает», – это всегда релевантная информация, и самое важное в социальном смысле – то, что кликуша объявляет имя того, кто ее заразил[198].

Симулирует ли кликуша свое «беснование»? Это вопрос, который в принципе не дает нам определенного объяснения, следует ли различать подражающее и «настоящее» в культурной эволюции и если да, то каким образом мы можем к этому подойти. Метафора культурного заражения в этом отношении более емкая. Эпидемиологическая теория позволяет нам объяснить то, как религиозные мемы могут быть имитированы или вовсе замещены «вирусными» репрезентациями другого, «светского» характера, например политическими[199]. Так, в культурно-исторических и антропологических исследованиях часто пишут, что в процессе секуляризации произошла смена религиозных форм на светские. Вместо исповеди появилось таинство психотерапевтической сессии, посты сменились диетами, вместо приходской десятины люди стали делать пожертвования в благотворительные фонды и организации и т. д. Замещение (или субституцию) в этом смысле можно считать еще одним способом культурной трансмиссии наравне с подражанием (или имитацией).

В случае с игрушечной палкой-лошадкой мы можем думать, что религиозные церемонии – это всего лишь притворство. Точно так же и кликуша может просто изображать свой недуг. Философ Кендалл Уолтон полагает, что любая «игра понарошку» (make-believe) – это на самом деле реквизит воображения[200]. Главное, что участник ритуала или носитель какой-то религиозной идеи создает некоторую новую и автономную реальность посредством своих когнитивных способностей. Симулируя роды, брахман «рождает» на свет нового брахмачарина, и это символическое действие может быть притворством только со стороны невовлеченного зрителя. На самом деле оно абсолютно полноправно по смыслу, ведь воображение (в том числе и религиозное) способствует конструированию реальности. За счет такого взгляда можно вытащить культуру из «ловушки Бодрийяра», когда он говорит, что вся реальность состоит из одних только симулякров. Хотя копирование и воспроизведение в культурной эволюции не запрещены, а, наоборот, играют одну из ключевых ролей, все-таки не стоит недооценивать ее