Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

тепидарий — было преобразовано Микеланджело в храм Святой Марии Дель Анджели — крупнейшую после собора Святого Петра церковь в Риме. В провинциях возводились сооружения, лишь немногим уступавшие вышеперечисленным в монументальности. Диоклетиан развернул обширные строительные работы в Никомедии, Александрии и Антиохии; Максимиан украсил Милан, Галерий — Сирмий, Констанций — Трир.

Литература переживала эпоху не столь благополучную, ибо ей редко перепадало что-либо из богатств, сосредоточенных в руках императоров. Размеры и число библиотек неуклонно росли; некий врач третьего века собрал коллекцию из 62 000 томов, а Ульпиева библиотека славилась своими историческими архивами. Диоклетиан направил ученых в Александрию переписать классические тексты и доставить копии в римские библиотеки. Ученые были многочисленны и пользовались популярностью; Филострат увековечивает их память в своих «Жизнеописаниях софистов». Порфирий продолжает дело Плотина, нападает на христианство и призывает мир к вегетарианству. Ямвлих пытается согласовать платонизм с языческой теологией и преуспевает в этом настолько, что привлекает на свою сторону императора Юлиана. Диоген Лаэрций собирает воедино жизнеописания и мнения философов, превращая их в занимательные эксцерпты и анекдоты. Афиней из Навкратиса, поглотив содержимое александрийских библиотек, извергает свою желудочную кашицу в «Дейпнософистах», или «Софистах за обеденным столом» — умопомрачительном диалоге о еде, соусах, куртизанках, философах и словах, расцвечиваемом кое-где свидетельствами о древних обычаях или упоминанием великого человека. Лонгин, возможно, из Пальмиры, сочиняет изящный трактат Peri hypsus — «О возвышенном»; наслаждение, которое способна даровать только литература (доказывает автор) возникает в силу «возвышения» (ekstasis), переживаемого читателем при соприкосновении с красноречием автора, талант которого основывается на силе убеждения и искренности характера[128]. Дион Кассий Кокцеян из вифинской Никеи, после жизни посвященной служебной карьере (cursus honorum), в пятьдесят пять лет берется за написание своей «Истории Рима» (210 г.); на семьдесят четвертом году он завершает ее, доведя повествование от времен Ромула до современности. Из ее восьмидесяти «книг» сохранилось меньше половины, но и того, что уцелело, достанет на несколько пухлых томов. Это произведение примечательно скорее благородным размахом, чем высоким качеством. Здесь имеются яркие рассказы, проницательные речи и философские реплики, кажущиеся в наше время совершенно избитыми и консервативными; но, как и Ливий, он утяжеляет свое повествование «знамениями»; как и Тацит, составляет обширный мартиролог сенатской оппозиции; как и все римские историки, он слишком узок в своем живописании превратностей политики и войны, словно на протяжении тысячи лет не существовало ничего, кроме налогов и смертей.

Для историка, исследующего развитие духа, куда более интересно, чем эти почтенные лица, возникновение в этом веке романтической повести. Задолго до этого она подготавливалась в «Киропедии» Ксенофонта, любовных поэмах Каллимаха, легендах вокруг имени Александра и «Милетских рассказах», сочинявшихся начиная со второго века до н. э. Аристидом и многими другими. Эти авантюрные и любовные истории были по душе ионийскому населению, столь бережно хранившему классические традиции, но столь восточному по своему характеру и, может быть, даже по крови. Петроний в Риме, Апулей в Африке, Лукиан в Греции, Ямвлих в Сирии разрабатывали темы «плутовского» романа всевозможными способами, не уделяя при этом особого внимания любовным эпизодам. В первые века христианской эры, вероятно, по мере роста среди читателей числа женщин, авантюрный роман смыкается с любовным.

Древнейший образец этого жанра, которым мы располагаем, — это «Эфиопика», или «Египетские рассказы» Гелиодора из Эмесы. Относительно датировки романа спорят и поныне, но мы можем предварительно отнести его к третьему веку. Он начинается в стиле, освященном временем:

День уже улыбался приветливой улыбкой, и солнце позолотило вершины холмов, когда шайка молодцов — по обличию и оружию пиратов — поднялась на верхушку обрыва, откуда открывается вид на Гераклеотское устье Нила, остановилась и окинула взором море. Не найдя на нем ни одного паруса, который обещал бы им добычу, они взглянули на побережье, раскинувшееся у их ног. И вот что они увидели{1862}.

В самом же начале мы встречаемся с юным красавцем Феагеном и прелестной и плачущей принцессой Хариклеей; они попали в плен к пиратам и там переживают столько злоключений, битв, убийств, ошибок и новых встреч, сколько способна нагромоздить друг на друга лишь современная приключенческая беллетристика. В то время как у Петрония и Апулея девичья невинность — вопрос, затрагиваемый лишь мимоходом, здесь она становится сущностью и стержнем повествования: Гелиодор спасает девственность Хариклеи из десятков безвыходных ситуаций и составляет убедительные проповеди о том, сколь прекрасна и необходима женская добродетель. Возможно, сказалось в романе и влияние христианства; предание даже свидетельствует о том, что автор стал позднее христианским епископом Фессалоник. «Эфиопика» невольно породила бесконечную череду подражаний: она послужила образцом для «Персйлеса и Сигизмунды» Сервантеса, линии Клоринды в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо и многочисленных романов Мадам Скюдери; здесь и любовные напитки, симптомы, вздохи, обмороки, и счастливые развязки множества прелестных историй. Здесь — «Кларисса Гарлоу» за полторы тысячи лет до Ричардсона.

Самая знаменитая любовная повесть в античной прозе — это «Дафнис и Хлоя». О ее авторе нам известно только его имя — Лонг, и отнесение его жизни к третьему веку — всего лишь гипотеза. Дафнис был в младенчестве брошен на произвол судьбы, но его спас и взрастил пастух; в свою очередь, он также становится пастухом. Превосходные деревенские описания наводят на мысль, что Лонг, как и его поэтический предшественник Феокрит, открыл для себя деревню после многих лет, проведенных в городе. Дафнис влюбляется в деревенскую девушку, которую также некогда бросили родители; они пасут свои стада, связав себя очаровательным товариществом, купаются вместе в невинной наготе и отравляют друг друга первым поцелуем. Старик сосед объясняет им причину охватившей их лихорадки и описывает болезнь романтической любви, пережитую им в юности: «И сам я был молод, любил Амариллис; тогда и пищу я забывал, и питья принимать не желал, и сна я не знал. Страдал душою; тело трепетало, сердце холодало…»{1863} (перевод С.П. Кондратьева). В конце концов их находят и делают богатыми их настоящие родители, но они пренебрегают богатством и возвращаются к своей простой пастушеской жизни. Вся история рассказана с простотой, присущей совершенному искусству. После появления превосходного французского перевода Амио (1559 г.) она послужила образцом для «Поля и Виржинии» Сен-Пьера и вдохновила бессчетных живописцев, поэтов и композиторов.

Близок ей по духу поэтический гимн, известный под названием «Pervigilium Veneris», «Ночное празднество в честь Венеры». Неизвестен ни его автор, ни время написания; вероятно, его следует датировать третьим веком{1864}. Тема здесь та же, что и в зачине поэмы Лукреция и романе Лонга: богиня любви, воспламеняя все