Пишите мне на медсанбат - Людмила Петровна Дробинская

— Начинайте, Анатолий Петрович, — тихо сказал Фрадкин и покрепче заколол стерильную простыню вокруг раны.　

Быстрым уверенным движением Кондратьев сделал разрез. Хирурги перевязали сосуды, чтобы кровь в брюшной полости не мешала дальнейшей операции.　

— Похоже, что ранена селезенка, — опять тихо сказал Фрадкин.　

Селезенки почти не было. То, что от нее осталось, удалили. На стол операционной сестры легло множество мелких острых осколков, найденных в брюшной полости. Петля за петлей проверен весь кишечник. На нем ни царапины. Кровотечение надежно остановлено.　

— Паренек выживет, — уверенно говорит Кондратьев. — С момента ранения прошло не более трех часов. Кровопотерю мы восполнили. К счастью, кишечник не поврежден. Как жаль, что Костюков-старший безнадежен…　

Хирург снимает перчатки и помогает сестре переложить больного на каталку.　

За окном крутит метель, в окна задувает ветер.　

В работе хирургической бригады наступает короткий перерыв. Мы идем в соседнюю комнату, где на высокой чугунной печке кипит большой чайник.　

Врач автохирургического отряда Ф. М. Беленицкая, смуглая красивая женщина, заколола вьющиеся каштановые волосы, умылась студеной водой и, облегченно вздохнув, села на табурет у стола.　

Фрадкин снял колпак с густо посеребренных волос, не торопясь налил кружку чаю, извлек из нагрудного кармана огрызок сахара, завернутого в марлю, и осторожно его надкусил. Посмотрел на остаток, подумал, бережно завернул и опять спрятал в карман. Дальше пил «вприглядку».　

Кондратьев скрутил длиннющую «козью ножку» набил ее табаком, глубоко затянулся. После нескольких затяжек закашлялся. На платке показалась кровь.　

— Ну и безобразник же вы, Анатолий Петрович, — рассердился обычно сдержанный и тактичный Фрадкин. Разве с вашим то здоровьем можно курить, да еще всякую там «баранью лапку»… 　

— Это не «баранья лапка», Григорий Михайлович, а «козья ножка», — улыбнулся Кондратьев, продолжая надсадно кашлять. — Это я от эфира кашляю. А табачок замечательный! Бодрит! А вот и повар. Он принес нам подкрепление.　

В комнату, прихрамывая, вошел средних лет солдат Голубев в белой курточке и колпачке и поставил на стол котелок с пшенной кашей, ложки, миски. Он был высок, худ. Впвлые щеки, лоб, кисти рук покрывали темно-бронзовые пятна.

— Кушайте, товарищи врачи — каша очень вкусная.　

Все потянулись к столу, жадно втягивая дразнящий запах пищи. В это время под окнами раздались гудки. Вновь подошли машины с ранеными.　

— Вот и отужинали, — сказала Беленицкая. Врачи быстро допили чай и, не прикоснувшись к каше, разошлись — кто в приемно-сортировочное отделение, кто в операционную.　

Опечаленно посмотрел солдат Голубев на небольшие горки остывавшей каши, а потом стал ее неторопливо перекладывать из мисок обратно в котелок, стараясь нс обронить ни крупинки. На мой вопрос о самочувствии Голубев ответил, что он сейчас здоров и что его лечила в этом госпитале военврач Лицинская — «очень хороший доктор».　

— Я поправился потому, что не поддавался болезни, а дистрофия любит слабых духом, — сказал он. — Я ходил даже тогда, когда ноги отказывали. Полежу и опять через силу хожу. Пил всякие настои, лекарства все, что давали.　

— Голубев — молодец! — подтвердила вошедшая в комнату Лидия Ивановна Лицинская. — Он тяжело болел, но лечить его было легко. Своей волей, стремлением поправиться он помогал нам. Когда немного окреп, стал работать на кухне.　

Из сухих концентратов новый повар быстро научился приготовлять диетические супы, протертые каши.　

За мной в госпиталь заехал Новиков. Мы вышли на дорогу. Ни одной звездочки в непроглядной тьме. Только слабый свет фонариков скользил на протоптанной тропинке.　

Навстречу нам неслись машины, мигая васильковыми огнями.　

Перед моими глазами стояло страдальческое лицо паренька. Потом его лицо заслонило лицо взрослого мужчины. Отрешенные, угасающие глаза с последней надеждой смотрели на врачей…　

Мы вернулись в штаб очень поздно. С застывшей Невы налетал резкий ветер, звенел ржавым флюгером на крыше сгоревшего дома. В небе хозяйничали наши легкие бомбардировщики, любовно прозванные пародом «кукурузниками». В тот вечер они были особенно активны и основательно беспокоили гитлеровцев за Колпином.　

В моей планшетке — густо исписанный блокнот. В нем немало кратких записей по 630-му госпиталю. Замечательный народ в его молодом коллективе! И как хорош Кондратьев в новой должности! Опыт, боевая закалка бывшего командира медсанбата танковой дивизии, высокая человечность, принципиальность снискали ему уважение и авторитет.　

В штабе меня ждала серьезная и срочная работа — требовалось составить наградные документы на первую значительную группу медиков. Среди них — коллектив хирургического отряда, проявивший себя еще в трудные августовские дни сорок первого по спасению раненых 168-й дивизии. Всего я написала более ста наградных листов, и за каждым из них — боевая жизнь, подвиг, героические дела врачей, сестер, фельдшеров, санинструкторов и санитаров…　

Прошло еще несколько дней, и я вновь оказалась в госпитале Кондратьева на удивительном собрании.　

Мы сидели в небольшой комнате комиссара Дранишникова, и слабый огонек тонкой оплывающей свечи скользил по молодым исхудавшим лицам, освещал орден Красного Знамени на груди комиссара. Рядом с Дранишниковым — начальник госпиталя.　

— На повестке дня один вопрос, — сказал комиссар, преодолевая тяжелую одышку, — Топливо на исходе. Пали лошади. Нет бензина. Вы знаете, какие ожесточенные бои за Колпино, какой нелегкой ценой дается каждый метр освобожденной земли. К нам поступает много раненых. Они хорошо делали свое дело и вправе надеяться, что мы так же хорошо позаботимся о них. Сохраним жизнь, согреем, вылечим. Командование госпиталя решило посоветоваться с вами, что же нам теперь предпринять.　

Короткое молчание показалось чересчур длинным. Как бы боясь его затянуть, заговорили все сразу, зашумели.　

— Дрова будут, — сказал сидевший в углу высокий, худой и сутуловатый военфельдшер Александр Мейдман. — Организуем бригады и привезем дрова на себе, так, что ли, ребята?　

— Саша верно сказал, — подтвердил сидевший рядом высокий, широкоплечий фельдшер Николай Родионов. — Мы доставим дрова!　

— Именно такой ответ мы и рассчитывали получить, — сказал комиссар. Его суровое, отечное, в морщинах лицо просветлело и смягчилось.　

Позже я узнала от Дранишникова, что утром следующего дня «дровяной отряд» ушел в Колпино. Он доверху загрузил большие сани бревнами. Медики с трудом потащили их. Как назло погода во второй половине дня испортилась: повалил сильный снег, холодный ветер обжигал лица. Навалившись грудью на оглобли, старшие военфельдшера Родионов и Мейдман, санитар Грошев, медицинские сестры Зиматова и Артюшина упрямо волокли тяжело нагруженные сани… Дровяная эпопея продолжалась неделю, и никто из раненых не догадывался, какова цена охапке обгорелых, обледенелых дров, принесенных поутру в палаты.　

Незадолго до Нового года санитарный отдел армии принял решение перевести госпиталь Кондратьева из Усть-Ижорской больницы в Ленинград, в пустующее с осени трехэтажное каменное здание средней школы на Мартыновской улице, где предполагалось развернуть