Пишите мне на медсанбат - Людмила Петровна Дробинская

профессору Владимиру Михайловичу Карасику. Профессор зашел к нам, посмотрел на притихших студентов, потом на кота, уже сидевшего под большим прозрачным колпаком, погладил свою черную бороду и разрешил поставить опыт на моей руке. Уходя, добавил, что кот будет подарен тому, кто лучше всех сдаст экзамен.　

…На кожу внутренней поверхности предплечья левой руки нанесена капелька боевого иприта. Через несколько часов появился пузырек. Когда он лопнул, осталась мокнущая поверхность. Она углубилась, превратилась в болезненную, долго не заживающую язвочку. Памятью о ней на моей руке остался белесый широкий рубец.　

Ни один предмет я не учила столь тщательно, как токсикологию. Сдавала ее дважды. Получив наконец пятерку с каким-то «хвостиком», была награждена большеглазым тигровым котом, названным по предложению группы Фосгеном. Он стал общим любимцем в нашей квартире, но свое сердце безраздельно отдал моей матери. С ним она делилась своим скромным пайком, и он вместе с ней пережил блокаду.　

…Мы сидим с мамой обнявшись в нашей десятиметровой комнате. Окно плотно закрыто старым одеялом, неяркое пламя печурки освещает мамино доброе, живое лицо. Она гладит Фосгена и смотрит на меня. Я перестаю дрожать, согретая теплом родного очага, но стрелки часов идут и идут. Через полчаса я должна уходить. Мама рассказывает о своей работе в поликлинике, о блокадном житье-бытье.　

— Не думай обо мне, не беспокойся. Я не опускаюсь. Приношу воду из Невы, каждый день умываюсь, поддерживаю порядок, иначе нельзя. Если ослабить волю — жизни конец, а она даже теперь прекрасна! Как же будут жить люди, когда кончится эта война! И ты держись! Помни: побеждает в жизни тот, кто хочет, а не тот, кто может.　

В тот вечер я поздно вернулась в Рыбацкое. Неяркий свет подфарников ощупывал дорогу пустынного проспекта, бывшего Шлиссельбургского тракта. В ледяных заводских цехах рабочие делали оружие для фронта, печурки для госпиталей, чинили военное имущество и санитарные носилки, повозки, ремонтировали танки. На проспектах Села Смоленского, Обуховской Обороны, Деревни Мурзинки встречались редкие прохожие, попадался военный патруль. На нечищенных панелях навеки уснули те, кто в дни ленинградской блокады потерял последние силы. С Невы к узким щелям подфарников тянулся млечный путь снежинок.　

Через несколько дней я перебежала по деревянному обледенелому мосту через Пряжку и вошла в проходную 2-й психиатрической больницы. Пожилая женщина в овчинном полушубке и в противогазе впустила меня в больничный двор, на котором виднелись свежие воронки от снарядов, и указала дверь, ведущую в подвал.　

В небольшой полутемной комнате, заставленной аппаратурой, сидела моя тетя в стеганом ватнике, надетом поверх халата, и через стекла очков смотрела в окуляр микроскопа. От горевшей свечи на стеклышко падал слабый луч света. Она оторвалась от микроскопа и, увидев меня, обрадованно протянула замерзшие руки с узловатыми пальцами.　

— Всем сейчас трудно, — говорила тетя. Ее исхудалое лицо с высоким прозрачным лбом было непоколебимо спокойно. — Понимаешь, наши пациенты особого рода. Сегодня днем уже были две воздушные тревоги. В это время мы должны уводить больных в бомбоубежище, но попробуй увести шизофреника, кататоника. Упираются, кричат, не идут. А сил у нас маловато…　

Я смотрела на нее, теперь такую хрупкую, высохшую, с гладко зачесанными назад, будто выгоревшими добела, прямыми волосами. За старомодным пенсне мигали близорукие зеленоватые глаза под покрасневшими припухшими веками. В черных широких зрачках метался огонь блокадных плошек, скупо освещавших рабочий стол, пробирки, реактивы, микроскоп, книги по психиатрии.　

Вдруг настоящее куда-то отошло. Будто приоткрылись наглухо затворенные створки моей памяти. Теперь до моего сознания доносились лишь ее отдельные слова. Я увидела себя девятилетней на перроне Московского вокзала в Петрограде в туманное холодное утро двадцать первого года. Мои взрослые попутчики вывели меня на площадь.　

Какой необыкновенной она мне показалась! Из конца в конец мчались экипажи с седоками, пробегали одновагонные трамваи. Это было необычайное зрелище!　

— Вот твой трамвай, — сказал мне попутчик. — Поезжай на Каменноостровский проспект. Спросишь Песочную улицу, да не потеряй адрес. Прощевай, значит!　

Короткий ноябрьский день угасал, когда, вдоволь насмотревшись, поблуждав, я завернула на Песочную, подошла к серому двухэтажному старинному особняку и робко нажала на кнопку звонка.　

Дверь бесшумно открылась, и на пороге появилась приветливая старушка в ослепительно белом халате.　

— Кого ты ищешь, девочка? — спросила меня старушка.　

— Тетю…　

Она задала мне еще несколько вопросов, и через несколько минут, не веря, что настал конец моим блужданиям, я вошла в скромно обставленную комнату на третьем этаже. С фотографии на стене на меня посмотрели живые глаза дяди Володи. Я почувствовала себя дома.　

Скрипнула дверь. В комнату быстрыми шагами вошла женщина средних лет в темном строгом костюме. За стеклами пенсне ласково улыбались глаза. Тетя обняла меня, прижала к себе.　

— Наконец-то ты приехала. Но как же так, одна… Где твои вещи?　

На полу лежал небольшой узелок, вместивший все мое имущество. Тетя перехватила мой взгляд, кашлянула, взяла за руку и повела умываться.　

Началась новая жизнь.　

Тетя, доктор медицинских наук Д. И. Пескер, была одним из создателей единственного в стране Воспитательно-клинического института для нервнобольных детей, его главным врачом. Первую половину дня она работала во 2-й психиатрической больнице, а вторую половину дня отдавала детям. Шефом института, его научным руководителем был известный ученый, профессор Владимир Михайлович Бехтерев. Не только взрослые, но и воспитанники института, и мы, дети сотрудников, радовались посещениям Бехтерева. Далеко по этажам разносился его окающий сочный баритон. Красивая голова с подстриженными по-купечески волосами и окладистая седеющая борода, щедрая, ласковая улыбка оставили в детской памяти неизгладимый след.　

Ушло детство. Я уже не «поддежуривала» в дни тетиных дежурств у «Николая Чудотворца», как раньше называли 2-ю психиатрическую больницу на Пряжке, а сама работала медицинской сестрой, помощником санитарного врача.　

— Ты обязательно должна учиться дальше, — твердила мне тетя. — Иди на вечерний факультет.　

Я подала документы, но, прежде чем стать студенткой, работала в больнице на сыпняке и заболела. Только молодость помогла перенести тяжелую болезнь да… тетя, не отходившая от меня все две недели вплоть до кризиса. Не зря в народе сыпной тиф зовется «головным». Мучительные головные боли, тяжкий бред надолго приковали меня к постели.　

Коротко остриженная, я переступила порог аудитории. Шел тридцать второй год. Начинался первый курс. Первые лекции, первые волнующие впечатления.　

Нам, вечерникам, было нелегко. Мы все работали. Приходили на лекции и семинарские занятия после дежурств, многочасовой работы. Служебными обязанностями не пренебрегали. Стипендию не получали.　

Через короткое время мы поняли, как велика разница между высшей и средней медицинской школой. Перед нами раскрылись интереснейшие проблемы общебиологического характера, прозвучавшие в лекциях профессоров анатомии, гистологии, биологии, химии.　

— Не