Все хорошо, мам - Елена Безсудова

Стали готовиться к похоронам. Вета знала, что баба Галя всегда копила – мечтала организовать себе роскошные проводы, будто они были важнее самой жизни, которую она, как и многие люди ее поколения, жила «на потом». В захламленных шкафах таганской сталинки она прятала миллионы, не потраченные на свежую говядину, брют, рестораны, шелковое белье и морские круизы. Но их не было. Соцработник Людмила, вооруженная новыми сверкающими зубами, подозревала в краже Вету. Та же, наоборот, предполагала, что похоронные скрысила во время одного из визитов хозяйственная Людочка. Положила в сумку из кожзама и была такова.

Хоронили в складчину, вышло скромно. Не сбылась бабы-Галина мечта.

Ночами осиротевшая окончательно Вета особенно ощущала ту ледяную пропасть, которая образуется за спиной человека, оставшегося в роду самым старшим. Она сиротливо вжималась, внюхивалась в пушистую грудь подарка судьбы. Подарок уже регулярно оставался в ее белой квартирке, которая тут же потребовала брутальности и даже трансформации в лофт. Вместе они изучали интерьерные журналы и одобрительно кивали то грубой столешнице из цельного куска дерева, то прозрачным стульям из пластика, то ироничному желтому дивану. Спали вместе недавно, и Вета еще не успела привыкнуть к удавьему сплетению тел, дыханию в затылок, другому существу – в ее не привыкшей к торжественному дуализму кровати. Сбившиеся простыни стыдливо прикрывали Лизаветин легкий, голый, прерывистый сон.

– Вета, куриная твоя голова, – покойная баба Галя вцепилась исхудавшей ручкой в Ветино плечо, – все валяешься, ноги кверху, тунеядка?! Иди и проверь швейную машинку! Там все мои сбережения. В деревянном основании – тайник. Или ты хочешь всю жизнь батрачить в «Будничке»? Умоляю, девочка, промотай эти деньги где-нибудь в Ялте! Или куда там молодежь сейчас ездит. Пей вино, покупай платья, занимайся любовью. Поверь мне: тут ничего нет. А желтый диван – в жопу!

Вета вздрогнула всем телом в рассветной розовой бязи. Полоска свежего апельсинового света резала серые шторы. Так и не поняв, в дырявом ли сне или наяву баба Галя привычно обозвала непутевую внучку куриной головой, Вета вскочила, чуть не упала от резкого прыжка и побежала потрошить литой, сверкающий черными боками зингер.

Восьмерка номер два

Воскресным солнечным утром шестого марта дедушке выдали семьсот рублей, и мы отправились на Покровский рынок – покупать мне джинсы.

Добрались ближе к полудню. Рынок вульгарно скалился павильонами с китайскими товарами и пах беляшами. Мне было двенадцать. Я была неприлично худой и казалась себе гадкой. Из-под бесконечных кожаных курток и пластиковых безногих тел с натянутыми на них кружевными трусами на меня сально смотрели десятки черных звериных глаз.

Балансируя на кусочке картона, я перемерила штук двадцать штанов и нашла, наконец, экземпляр, который не болтался на моей тощей заднице. Вышла с джинсами из павильона, чтобы взять у дедушки деньги и оплатить покупку, но у павильона деда не было.

Я бросилась искать его в морозной толпе, пару раз чуть не сбила с ног продавцов с дымящимся чаем, но дед будто сквозь землю провалился…

Обнаружен дедушка был у выхода, куда его весьма нелюбезно тащили под руки два квадратных амбала в дубленках. Он упирался и возмущенно повторял: «Как не стыдно обманывать пенсионера! Где у вас тут милиция?!»

Оказалось, дедушка попал в лапы рыночной мафии. Он был азартен, и ему всегда фартило. Дедушка выигрывал в лотереях (однажды даже стиральную машину!), в конкурсах на новогодних елках и с первой попытки вытаскивал нам с братом игрушки в автоматах. Все называли его «везунчик Вольдемар». В этот раз он вознамерился добыть для бабушки кухонный комбайн. Но рыночная мафия оказалась хитрее.

В электричку садились в тишине. Потрясенный, дедушка произносил лишь одну фразу: «Только бабе не говори…» За окном мелькало весеннее, серое. Мир медленно растворялся в ранних сумерках.

В продрогшем вагоне вдруг наметилось оживление. Стоявшие с газетками пассажиры стали покачиваться, как заросли полыни, в которую забежала по нужде собака. Сквозь толпу пробирался торгаш. Голова его была замотана бинтами, в коробке, подвешенной на шею с помощью того же бинта, только более грязного и разлохмаченного, стопочками лежали лотерейные билеты.

– Розыгрыш квартир, машин, бытовой техники! – завывал торгаш с откровенно нестоличным акцентом. – Телевизоры, магнитолы, радиотелефоны, соковыжималки!

Понятно теперь, почему его избили.

Поникший дедушка оживился и полез в карман китайского пуховика, в котором, к его радости, обнаружилась мелочь.

– Деда, это же твои последние деньги! – я пыталась вразумить везунчика Вольдемара, но мои резонные ремарки тонули в вихре охватившего его азарта.

Лотерейщик уже высыпал монетки из опухшего кулака в картонный короб. Дедушка левой рукой тащил из пачки квартиру, машину и бытовую технику. «Левая рука – она от сердца, не подведет», – утверждал он, и я верила. Пройдет много лет, и левой рукой я вытащу на корпоративе главный приз новогодней лотереи – золотой Parker.

* * *

– Почему без штанов, – с порога заволновалась бабушка, увидев, что мы явились с пустыми руками.

– Не купили, – мрачно пробубнил дедушка.

– Не было моего размера, – с вызовом добавила я.

– Конечно, – обрадовалась бабушка. – Посмотри, какая ты дохлая! Поезд между ног может проехать!

Баба была железнодорожником.

За обедом, убедившись, что мы с дедушкой прилежно едим щи, бабушка аккуратно поинтересовалась:

– Володя, а где же деньги?

Дедушка поперхнулся щами.

Сердце застучало почему-то в ушах. Сквозь его стук было слышно, как кашляет дедушка.

– А он их хачикам проиграл, – буднично сказала я, предав и дедушку, и все наши прогулки под высоковольтными проводами по набережной Москвы-реки.

И щенка, которого он принес, несмотря на все бабушкины «через мой труп».

И военные песни, от которых всегда хочется плакать: он тихо пел их мне, четырехлетней, на старой даче. В распахнутые окна живым уютным зверем вваливалась июльская ночь со всеми ее цикадами и шумом далеких поездов. Такие моменты особенные. Они становятся тобой и потом, во взрослой жизни, воскресают из детства в минуты слабости и отчаяния. Это и есть та сила, безусловная любовь, которую отдают нам щедро, без остатка, приправив горой ошибок, наши предки, а потом и мы – своим детям.

* * *

А седьмого марта в школе объявили конкурс на лучшую поздравительную открытку. Я сроду ни в каких конкурсах не участвовала, вероятно, опасалась провала. Но тут почувствовала внутренний трепет, который, видимо, называется вдохновением. Иначе говоря, дернул меня черт, придя домой, взяться за открытку. И какую! Это неискушенные умы налепят «щастьярадостижелаем» с презренной мимозой.