Все хорошо, мам - Елена Безсудова

– Когда я сообщила, что Грей будет в Барсе, Лёнечка написал ему, что типа все простил и хочет встретиться. А этот мудак даже не ответил. Наверное, ему стыдно.

– С чего ты взяла, что Грею стыдно?

– Он бросил Лёнечку еще ребенком. А сейчас почти старик. И, конечно, переживает, что все так сложилось, боится встречаться. Поэтому и молчит.

– А ты не думала, что Грей живет совсем в ином мире, в своем, не в Лёнечкином. Насколько я знаю, у него куча детей от разных баб. Твой друг считает себя важной фигурой в системе координат своего папаши, но состоит с ним в односторонних отношениях: сначала обижается, затем недоумевает, наконец, прощает. А Грей об этих ментальных Лёнечкиных перипетиях ничего не знает, потому что никак к нему не относится, а значит, не может испытывать чувства, будь то любовь, ненависть или стыд.

Анастас посмотрела на меня с хмельным недоверием.

– Но они же могут просто общаться, – не сдавалась она. – Взрослым тоже нужны родители.

– Разве? Ты скучаешь тут по своим?

– Нет. Папа пропал, когда мне было года три. Мать про него говорила, что он человек совсем никудышный, что мы ему не нужны, даже отчество не смог мне нормальное оставить.

– А какое у тебя отчество?

– Олеговна. Гов-на, понимаешь? Если у меня что-то не получалось, мать сразу: «Ну а что от тебя ожидать, как корабль назовешь, так он и поплывет». Никогда не хвалила, скорее даже наоборот – чморила. Из школы встречала словами: «Ну, что пришла, нужда, кабала».

– Может быть, все ее силы были брошены на выживание? – Мне захотелось успокоить Анастаса. – Мать-одиночка, суровая советская действительность, ни памперсов, ни игрушек нормальных, очереди, стирка бесконечная… работа еще, одиночество.

– Но мне ведь мало было надо – просто обнимать почаще. Она ни разу меня не обняла, не приласкала. А когда я приставала к ней, отстранялась и говорила, что ей это неприятно, потому что у меня грабли, как у отца.

– Так и говорила?

– Ну да. Раньше никто ж не боялся ребенка травмировать неосторожным словом. Это сейчас вы с ума все посходили со своими детьми.

– Просто хочется дать им то, чего не было у нас. Наше поколение получилось очень жадным до любви. Нам всегда ее мало.

Мы докурили и разлеглись на кровати. Рядом плюхнулась собака.

– Я все думала… – Анастас плеснула себе еще белого. – Вот вырасту, и будет у меня нормальная семья.

Но у меня до сих пор не было даже нормального мужика! Я совершенно не понимаю, как это – быть с кем-то. Мы это прорабатывали с Лёнечкой, он говорил, что сложно построить отношения, если у тебя не было достойного примера перед глазами.

– Господи, Анастас, да это и я могу тебе сказать!

– Можешь, но твои слова не станут откровением, потому что я не плачу тебе за это деньги. Лёнечке я все рассказывала. Про то, как ждала маму после работы. Ставила перед собой ее фотографию, она там в шапке пушистой почему-то, садилась рядом и просто смотрела. Она казалась мне такой красивой. А потом мама приходила и спрашивала про уроки, а мне просто хотелось, чтобы она прижала меня к себе. Но она не прижимала и садилась чистить картошку.

– Но о чем-то вы разговаривали?

– Почти нет. Она ничем со мной не делилась. Могла все выходные пролежать на тахте, отвернувшись к стене. Лёнечка диагностировал у нее депрессию. Однажды у мамы появился кавалер, дядя Игорь. Мне он понравился, еще бы – такое имя, кругом одни Толики были. Я размечталась, что они поженятся и у меня будет настоящая семья. Но что-то там произошло, и они расстались. В этот день мать была сама не своя, выжрала бутылку водки, рыдала белугой, а когда я подошла к ней, оттолкнула и сказала, что это я во всем виновата. И еще пообещала включить газ и отравиться. Я потом, пока от нее не съехала, все боялась, что она это сделает.

– Она била тебя?

– Нет, но лучше бы била. Хоть какие-то эмоции, минус лучше ноля. Мама просто жила в своем мире, глаза ее будто были закрыты, а зрачки повернуты внутрь. Иногда тихо разговаривала сама с собой, думая, что я этого не замечаю. Будто в своем воображении она проживала другую, красивую, настоящую жизнь. Может быть, там она была ласковой и легкой, как брют. Актрисой или певицей. А в жизни – солдатом, работником столовой в санатории, не знающим слов любви. Нет, она не была монстром, просто она меня не любила. Я же нужда. Кабала. Олеговна. С граблями. И я тащила в дом животных. Слабых, больных, безнадежных. Мне нужно было, чтобы рядом был кто-то жальче, чем я. Мать их выкидывала.

– А ты ее любила?

Анастас долила остатки вина в бокал.

– Сложно сказать. И что значит – любить мать? Разве это можно сформулировать? Сложно отдавать, если тебя не наполняют. Лёнечка говорит, что у мамы просто не было ресурса. Ее ведь тоже никто не наполнял. Бедная мамочка. А ведь я ее… тоже не любила.

Анастас поднесла бокал к губам, но лицо ее некрасиво искривилось и покраснело, а из глаз потекли теплые слезы. Наверное, зря она выпила все вино одна. Я села рядом, забрала у нее бокал и прижала к себе. От Анастаса пахло адреналином, вином и свежим потом.

– Но все это в прошлом. Теперь ты живешь в таком классном месте. И твое отчество – его можно переделать. Давай ты будешь, ну не знаю, Олегишной!

– Классно, ага. Ты знаешь, сколько я плачу за эту убогую квартиру? Семьсот евро! – Анастас заплакала еще горше. – А в этом месяце домовладелец обязал всех жильцов скинуться на покраску фасада и ремонт лестницы, тут такие правила. И эту рыбу я купила на последние деньги. Я еле свожу концы с концами. У меня не остается денег даже на педик. – Подруга высвободилась из моих объятий, обхватила себя руками и стала раскачиваться вперед-назад, как неваляшка.

Я вспомнила соцсети Анастаса, полные яхт, морских брызг и знаменитых писак.

– Мама звонит и спрашивает, как мои дела, и я отвечаю, что хорошо. А что хорошего-то? Собаку вон взяла. Из приюта. С лапой. Рельсами раздавило. Никто не хотел, а мне жалко стало. – Анастас потрепала Фриду, и та доверчиво подставила для ласки розовое пузо. – Я и сама как инвалид. Вроде бы с виду нормальная, а ножка хромает. Думала, уеду в Барсу, и отпустит. А ни хрена! Не отпускает.

Анастас уткнулась в мою