Все хорошо, мам - Елена Безсудова

– Как ты? – спросила мама. – Как твои дела? Как ты жила все это время?

Мне хотелось рассказать ей все.

Про то, как после ее побега я год молчала, потому что умерла – ростки не живут без солнца. Про то, что много лет не могла испытывать никаких чувств, пока не познакомилась с Мастером.

Про то, как я стыдилась рассказывать, что она бросила меня, будто это была моя вина. Как ненавидела тех, кто осуждал ее, потому что продолжала любить.

Про то, как очевидная психопатия Антониды довольно скоро перестала быть забавной чертой характера и трансформировалась в неочевидное и оттого еще более изощренное насилие. А наша однушка – в филиал ада на земле. Мне было запрещено гулять после школы, заводить друзей, подходить к телефону, вспоминать и говорить про маму. Ночью, намазавшись мазями, Антонида укладывалась спать вместе со мной – боялась, что сбегу. Она гладила меня пальцами в трещинах и говорила, что я – ее жизнь. В трещинах застревали мои длинные волосы.

Про то, как моя спасительница надевала мне на голову тарелку то с супом, то с геркулесовой кашей только за то, что я «фашистка, воротила от еды нос, потому что в блокаду не жила».

Про то, что раз в месяц, аккурат в полнолуние, как истинный оборотень, Антонида устраивала эпический скандал с дракой и неизменным монологом, который отлетал бы у меня от зубов, даже если бы я очнулась после столетней летаргии. Главной его героиней была мама – «кукушка и проститутка которая сбежала в Израиль с поганым евреем потому что на меня ей всегда было плевать и правильно сделала у меня же диагноз еще в роддоме поставили я недоношенная мать специально родила меня на два месяца раньше срока уже тогда хотела выкинуть но бабушка меня выходила а в результате выросла внучка-жучка никакой благодарности другая бы руки целовала в ногах валялась а я только чужих люблю из дома все бегу шляюсь а бабушка между прочим могла бы жить сейчас в Германии припеваючи ее приглашали и не раз как сотрудника уважаемого НИИ она спутники запускала про нее в вечерке писали но бабушка не поехала из-за меня и деда этого старого мудака гниет теперь в треклятом Марьино».

Про то, как вечером, притомившись от себя самой, Антонида демонстративно утирала слезы на кухне. К ней робко приходила ошалевшая от скандала собака, прижималась к ноге. Баба протягивала ей шоколадную конфету и говорила: «Одна ты у меня подруга, кругом все предатели».

Про то, как после бабкиных бомбардировок я приходила в школу понурой, с расцарапанным лицом и синяками, аккуратно сложенными в ворот свитера. Говорила, что «поцарапала собака» – все знали, что кошки у меня нет.

Про то, как совершенно невозможно рассказать, что дома тебя сначала избивают, а потом просят прощения – «просто жесткая рука». И так продолжается из месяца в месяц, из года в год. Ох, уж эти женские циклы.

Про то, как, успокоившись, бабушка пекла пиццу, собирала всех за чаем и просила прощения. Мазала мои царапины календулой и обещала, что больше так не будет. Это все ее характер. Неуравновешенный. Она же не специально. У нее и отец такой был. Напьется пьяный и ну всех дубасить. С этого момента можно было расслабиться недели на две: наша мучительница подавала деду тапочки, не уставала повторять, какая я талантливая, доставала с антресолей мои детские рассказы, носила их училке по литературе на рецензию и сулила мне будущее великого писателя – «получше Зощенко». Но вскоре наступал период «нарастания напряжения». Бабка недобро молчала, рылась в наших вещах, собирала компромат – запрещенный дедушке «Беломор» и мои рисунки, на которых я давно боялась изображать маму, и готовилась к очередному наступлению. Дед, в предвкушении очередного скандала, сбегал с собакой и шатался с ней по «треклятому Марьино» безумным старцем часов эдак по пять в день. Ну а потом все повторялось. И однажды после очередного светопреставления дедушка умер. Сердце.

Про то, как вскоре после этого события бабка ударилась в религию и обнаружила, что все наши беды – от лукавого, а я – не только «с диагнозом», но и бесноватая. Началась череда изнурительных постов и поездок по храмам: вставали в пять утра, отстаивали службы, показывали меня батюшкам. Попы кропили лоб святой водой, бабка расплывалась в заискивающей улыбке. Я регулярно заваливалась на службах в обмороки. Бледная немочь только подтверждала наличие нечисти в моем девичьем теле. В ход пошли паломнические туры. Но черти не изгонялись. Наоборот, стало хуже – у меня начала расти грудь. Сначала набухла левая, а потом правая. Обнаружив асимметрию, Антонида еще раз убедилась в моей ненормальности и велела при девочках из класса в бассейне не раздеваться – засмеют.

Про то, как однажды на даче загорелся соседский дом и весь поселок выбежал его тушить в чем мать родила. Я тоже помогала и таскала ведра в одной пижамке, но бабушка отловила меня в толпе и потащила в дом за волосы со словами «Аннуля, заплети косу – тут же мужчины!».

Про то, как она учила меня ненавидеть свое женское тело со всей его стыдной, гнусной физиологией. И опять же раз в месяц с отвращением выдавала пачку ваты, марлевый бинт и огромную булавку, чтобы прикалывать самодельную и весьма ненадежную конструкцию к застиранным хлопковым трусам. Головка булавки впивалась в клитор, и я боялась, что когда-нибудь она расстегнется и войдет в меня своим ржавым острием.

Про то, как отправила учиться на «книговеда» («Наша Анна так любит книги, читает запоем», – рассказывала она окружающим, которые говорили про нее «симпатичная такая женщина Антонина Николаевна»), продолжая спать со мной на одном диване, пропитанном мазью Вишневского и троксевазином, хотя второй, дедушкин, давно освободился. Про то, как в мыслях уже встречала со мной, убогой забитой книговедшей, свою древность.

Про то, как я, ужаснувшись такой перспективе и устав от ее безумия, предприняла было попытку суицида. Выпила весь Антонидин димедрол – оборотни не спят по ночам. Увы, меня откачали – засунули длинный противный шланг в рот – и даже не отправили в психиатрическую больницу, хотя я очень просила («Ты хоть представляешь себе, что такое психиатрическая больница, Аня, ты оттуда не выйдешь нормальной», – уговаривал психиатр из Склифа). Он не мог знать, что в нашем доме было хуже, чем в дурдоме. «Больная!» – констатировала Антонида, когда наутро ей позвонили из больницы, и попрятала таблетки.

А потом я принесла в подоле Веру,