Все хорошо, мам - Елена Безсудова

Весь вечер я, забыв про уроки, вырезала полоски из бордовой бархатной бумаги, склеивала их между собой, чтобы придать форму восьмерки, украшала пушистыми гофрированными цветами. Голубыми, пурпурными и желтыми. Веб-дизайнер бы одобрительно кивнул.

Утром восьмого марта мы с дедушкой бережно везли мою прелесть в переполненном автобусе, упаковав в два пакета – в один восьмерка не поместилась. Было неудобно – с нами ехали еще и лыжи. Острия лыж венчал полиэтиленовый мешок – так требовали неизвестно кем придуманные правила безопасности. Автобус потряхивало, мы шуршали балластом. Дедушка закрывал открытку спиной от напиравших граждан на каждой мучительной остановке, но несколько цветков все равно отвалилось. Снег на его спине подтаял, серое пальто пошло угольными пятнами. Внизу хлюпала черная жижа. Дедушке низ был не виден. А я только его и видела.

Проделав часть пути на желтом пузатом автобусе, мы с дедушкой, восьмеркой и лыжами спешились – до школы следовало идти еще двадцать минут пешком, через парк и железнодорожный мост. По мнению бабушки, парк кишел маньяками. Поэтому в школу меня сопровождал дедушка. Обратно я возвращалась через тот же парк, но уже одна. Бабушку это не смущало. Видимо, днем маньяки спали.

Парковая дорожка сморщилась мартовскими колдобинами. Ноги разъезжались в разные стороны. Продолжая шелестеть мешками с открыткой и постукивать лыжами, поддерживая друг друга, мы добрались до железнодорожного моста. Пятьдесят обледеневших ступеней – и мы наверху. Мост еще деревянный. Под ногами – огромные щели. Сквозь них видно, как проносятся спрутами электрички и поезда. Хотелось прыгнуть на крышу поезда дальнего следования и следовать подальше. Порыв ветра сдул с дедушки кепи. Он пытался было удержать его на голове, но руки были заняты открыткой и лыжами. Дедушка смешно ругался. Кепи, совершив красивый полет в воздухе, приземлилось на крышу вагона и умчалось в неизвестность. Повезло ему.

Оторванные цветки пришлось наспех приклеивать уже в школе. Надушенная свежим клеем, открытка осталась ждать своего часа в классе. Первым уроком была физкультура. Лыжи были освобождены от пакета. Оказалось, на нем был изображен ковбой, курящий «Мальборо». «Come to where the flavor is», – призывал рекламный слоган. Пакет раньше висел в нашей ванной на стене перед зеркалом – бабушка хранила в нем свои бигуди, слегка погрызенные собакой, и дырявые колготки – на тряпочки. Мне неловко было раздеваться и залезать в ванну в присутствии ковбоя, и я накрывала пакет полотенцем.

Я почему-то была уверена, что flavor – значит свобода. И ковбой манил перстом в свою прекрасную мальборо-кантри. О свободе я могла только мечтать.

От звонка до звонка, десять лет, я проучилась в московской школе с углубленным изучением английского языка. Застала мозаику во всю стену, из которой складывался Ленин, бегущий на учебу через поле, и вместе со страной, поменяв школьную форму на спортивный костюм с Гуфи, шагнула в светлое российское будущее.

Дорога до школы занимала час, но бабушка считала, что мне нужна «закалка». Потому что я – слабохарактерная. Ни рыба ни мясо. По вечерам я занималась либо в художественной школе, которая находилась на другом конце города, либо на курсах компьютерной грамотности в соседнем подъезде. Чтобы не пойти по кривой дорожке. С компьютерных курсов, правда, бабушка меня забрала, когда узнала, что препод однажды посадил меня к себе на колени…

* * *

И вот мою шуршащую красавицу царственно водрузили на стену среди прочего примитивного хлама с тюльпанами и нарциссами. Потирая вспотевшие ладони, я нервно выхаживала в толпе собравшихся, прислушиваясь к отзывам публики.

– Ой, бля, смотрите, похоронный венок! – загоготал здоровенный прыщавый десятиклассник, тыча в мою восьмерушку кривым красным пальцем.

Полет творческой мысли, весенний флер новаторства – все рассыпалось печальными блестками под улюлюканье толпы.

Я смотрела на свою открытку и думала: «Венок. Это венок…»

Тем не менее восьмерушка моя заняла второе место. Первое досталось Катьке Катковой – дочке музработника.

Судьба оказалась благосклонной и к дедушке – лотерейный билет, купленный в электричке, дождался своего звездного часа через неделю. Дедушка выиграл плеер.

Бабушка сначала обиделась – она мечтала о кухонном комбайне. Но сходила в церковь, пошепталась с батюшкой, смирилась и купила мне кассету с песнями Надежды Кадышевой.

Все хорошо, мам

В окне висели ноги. Мужские поджарые мускулистые икры, переходящие в довольно изящные щиколотки и стопы, обутые в черные резиновые сандалии. За ногами – средиземноморский выбеленный солнцем город. Дома напротив стоят почти вплотную. Соседское патио, паутина веревок, колом стоящие купальники и шорты, пропитанные морем.

Нет, это не мое окно. Это окно Анастаса, и оно находится в Барселоне. Анастас прислала мне фотографию, чтобы я оценила аутентичность и очевидный шарм ее испанского жилища.

– Красят фасад к твоему приезду! – пояснила она и добавила рожицу, изображающую объятия.

В моем окне крыло самолета упирается в горизонт. Маленькие человечки суетятся вокруг электрокара – разбирают чемоданы. Я достала скетч и сделала набросок: крыло, взлетное поле, полоска леса. Геометрия.

Самолет готовился к взлету. Я пристегнула ремни и показала изображение своему спутнику – порнопоэту и известному столичному гусару Саше Грею. Он боялся летать и перед посадкой выпил залпом полбутылки «ред лейбла» прямо на глазах у равнодушных пограничников.

– Лучше посмотри на это. – Саша дыхнул на меня алкоголем и табаком и достал из кармашка переднего кресла газету. В глаза бросился заголовок передовицы – «В последний путь».

Мне тоже стало не по себе. И о чем только думают редакторы? Я убрала газетку подальше, достала из рюкзака томик Греевых стихов и засунула поверх ламинированной инструкции по выживанию в авиакатастрофе. Поэтический сборник был куда более оптимистичным – были тут стихи и про изящных юных чаровниц, и про старых, поддатых развратниц. Несколько даже про Россию. В патриотических виршах Грей играл аллегориями: Родина выступала то в довольно избитом образе падшей женщины, то сравнивалась с одинокой волчицей, то с Богоматерью. Не забыл автор и про половые девиации – искусство должно шокировать. Грей был баловнем публики и собирал аншлаги в рюмочных. Критики находили его стихи злободневными и даже называли современным Пушкиным.

«Ай да Грей, ай да сукин сын», – так начиналась почти каждая рецензия на творчество моего спутника в светских альманахах и литературных обозрениях.

Я гордилась нашим знакомством – все-таки «творческая личность, известная в узких кругах», и, когда подруги спрашивали, есть ли что-то между нами, загадочно опускала очи. Ничего между нами, конечно, не было. Пил Грей страшно, и, когда несколько