Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

и речи. Через полгода вся страна в прямом телеэфире наблюдала за противостоянием Горбачева и Сахарова на Съезде, когда физик выступил с громким «Декретом о власти», призывающим, в частности, к отмене монополии КПСС и передаче всей законодательной власти Советам как необходимым условиям подлинной перестройки. Всего за полгода значительная часть либеральной интеллигенции во главе с Сахаровым и другими московскими депутатами смирилась с мыслью, что Горбачев не обладает монополией на перестройку. Бинарная логика политической сцены дала трещину. Перефразируя один из самых популярных лозунгов прошлых лет, Буртин писал летом 1989 года: «Говорят: перестройке нет альтернативы. Это верно. Но перестройке „по Горбачеву“ (а она уже достаточно определилась в своих очертаниях и границах) альтернатива есть. И даже не одна»[260]. Такая быстрая радикализация стала прямым следствием политической борьбы, развернувшейся весной 1989 года, а точнее, двух решающих явлений: провала стратегии поддержки реформистского правительства и потрясающей мобилизации населения.

Наиболее очевидной причиной перехода в оппозицию в 1989 году стала неспособность либеральной интеллигенции повлиять на реформируемое правительство только своим просветительским и нравственным авторитетом. Как и Яков Бергер, которого мы уже цитировали по этому поводу, Сахаров выразил свое разочарование Горбачевым, который, как ему казалось, чаще опирался на консервативные силы партии. Летом 1989 года, оценивая изменения в своих чувствах после XIX партконференции, он писал:

В течение последнего года у меня усиливалось чувство беспокойства в отношении общей линии внутренней политики Горбачева… В политической области меня волнует явное стремление Горбачева получить бесконтрольную личную власть. Меня волнует постоянная ориентация Горбачева не на прогрессивные, перестроечные силы, а на «послушные» и управляемые, пусть даже и реакционные[261].

На самом деле Горбачев все чаще проявлял раздражение по поводу «советов», которые ему давали со всех сторон политического спектра. На встрече в январе 1989 года с представителями интеллигенции, куда впервые был приглашен Сахаров, Горбачев заявил: «Сейчас, когда на нас взвалилась громада больших новых дел, как никогда, нужна консолидация наших сил, максимальное их сосредоточение на решении проблем перестройки, я бы сказал еще раз – на созидательной работе»[262]. Переходя от слов к делу, 8 апреля 1989 года он принял указ, направленный на обеспечение стабильности общественного строя, который, в частности, предусматривал, что «оскорбление или дискредитация государственных органов и общественных организаций», в том числе компартии, наказывается лишением свободы на срок до трех лет или штрафом в размере до двух тысяч рублей. Этот указ вызвал волну возмущения. 3 мая 1989 года на встрече новых депутатов от Московской области[263] с представителями партии в присутствии Горбачева Сахаров потребовал отменить указ от 8 апреля, заявив, что недопустимо осуждать мирное выражение убеждений. Когда Горбачев пояснил, что демократия должна уметь себя защищать, Сахаров спросил: «Даже нарушая демократию?», что, по воспоминаниям физика, очень не понравилось генсеку[264].

Разочарование Сахарова в Горбачеве еще более усилилось на первой сессии Съезда. Съезд был представлен Горбачевым как форум для осуществления народовластия. Дебаты транслировались по телевидению в прямом эфире, что вызвало небывалый интерес к парламентской деятельности. Когда Сахаров вошел в расположенный внутри Кремля огромный зал, где проходило заседание Съезда, его главной целью было предложить проект повестки дня, который он готовил в течение предыдущих месяцев вместе с группой депутатов от Московской области, включая реформистского аппаратчика Бориса Ельцина и экономистов Гавриила Попова[265] и Николая Шмелева[266]. Однако вскоре стало ясно, что режим работы этого органа не позволяет обсуждать никакие проекты, кроме тех, которые были предложены руководством КПСС. Горбачев с трибуны руководил дискуссией по своему усмотрению, не обращая внимания на протокол. Съезд без обсуждения принял предложенную Горбачевым повестку дня и приступил к выборам в Верховный Совет по единому списку, составленному партией, причем Генеральный секретарь был единственным кандидатом на пост Председателя Верховного Совета. Предложение Сахарова включить в повестку дня обсуждение «Декрета о власти» было проигнорировано. Большинство присутствующих депутатов систематически одобряли решения Горбачева и презрительно относились к критике, высказанной депутатами московской делегации. Возмущенный депутат Юрий Афанасьев на следующий день произнес фразу, ставшую крылатой: он заявил депутатам с галерки, что они составляют «агрессивно-послушное большинство». Не имея ни законодательных полномочий, ни возможности для реальной дискуссии, Съезд разочаровал всех тех, кто, как в среде либеральной интеллигенции, так и среди населения, считал его форумом для конструктивного сотрудничества с властью. Месяц спустя Сахаров писал:

Съезд полностью разрушил для всех людей в нашей стране все иллюзии, которыми нас и весь мир убаюкивали и усыпляли… Психологические и политические последствия этого огромны и будут сказываться длительное время. Съезд отрезал все дороги назад. Теперь всем ясно, что есть только путь вперед или гибель[267].

Это разочарование предполагает изменение политической стратегии: «Съезд переключил мотор перемен на более высокую скорость, – продолжает Сахаров. – Только радикализация перестройки может преодолеть кризис без катастрофического откатывания назад»[268].

Помимо разочарования в правительстве-реформаторе, на переход Сахарова и части либеральной интеллигенции в оппозицию вдохновила широкая народная мобилизация, произошедшая в ходе избирательной кампании весной 1989 года. Готовность народа поддержать реформы и демократию произвела сильное впечатление на советских либералов, которые зачастую не слишком высоко ценили рядового советского человека. Летом 1989 года Сахаров с поразительной откровенностью вспоминал:

Завязалась, впервые за долгие годы в нашей стране, острая политическая предвыборная борьба. И тут выявилось то, на что даже мы, ведшие в предшествующую эпоху одинокую и внешне безнадежную борьбу с очень ограниченными целями, не решались, не смели надеяться. Многократно обманутый, живущий в условиях всеобщего лицемерия и развращающей коррупции, беззакония, блата и прозябания народ оказался живым[269].

Готовность людей участвовать в политике стала приятной неожиданностью для Сахарова, который не раз признавался в своей обескураженности апатией и цинизмом советского населения. Еще в прошлом году он выражал сомнения в моральной способности народа осуществить перестройку. Однако в ходе избирательной кампании 1989 года, когда одна демонстрация сменяла другую, он был настроен гораздо более оптимистично: «…подъем общества возможен только на нравственной основе. В нашем народе произошли тяжкие изменения в результате террора, в результате многих лет жизни в обстановке обмана и лицемерия. Но я верю, что в народе всегда сохраняются нравственные силы»[270].

Однако этот вывод далеко не единодушен. Многие представители либеральной интеллигенции еще скептически относятся к способности народа рационально вмешиваться в политику. Эта озабоченность высказывалась еще до назначения выборов. Так, на заседании МТ по конституционной реформе 12 ноября 1988 года предложение Баткина о введении прямых и всеобщих выборов главы государства