Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

вакууме, вызванном нерешительностью реформаторской власти: «На самом деле у нас не политический кризис. Мы, возможно, до него еще не доросли. У нас – политический вакуум. Его заполнит либо разрушающая стихия – а она не будет ждать, – либо что-то организованное, независимое и созидательное»[289]. Афанасьев считает, что МДГ должна играть «созидательную» роль, а точнее, интеллектуально дополнять политику реформируемой власти, тем самым подхватывая разочаровавшую его амбициозность МТ:

Межрегиональная группа – это не только объединение экстерриториальных депутатов… она еще и попытка создать – нет, не параллельный Верховный Совет, а нужный для Верховного Совета и для Съезда народных депутатов более определенный и совершенно необходимый, дополнительный интеллектуальный, концептуальный задел, которого у нас пока что, к сожалению, нет[290].

Статус оппозиции был категорически отвергнут. Что касается политических предложений группы, то они мало чем отличались от горбачевских: демократизация и введение рынка во имя возвращения к цивилизации и торжества «общечеловеческих ценностей». Год спустя политолог Игорь Клямкин писал о ситуации лета 1989 года:

вопрос о содержании и целях проводимых в Советском Союзе реформ большинству либерально-демократически настроенных интеллектуалов казался (в теоретическом плане) довольно простым… Если же рыночные отношения и демократия входят в нашу жизнь медленно, то это, мол, результат нерешительности инициаторов перестройки, а не следствие каких-то сложных проблем, требующих углубленного теоретического исследования. При этом оппозиционно ориентированные слои общества… исходили в то время из того, что разногласия между ними и группой Горбачева одних только темпов реформ преобразований и касаются. Такое представление жило довольно долго[291].

Выступления Афанасьева в период его участия в МДГ подтверждают это наблюдение. Он неоднократно упоминает, что его разногласия с реформируемой властью не о принципах, а о темпах: он диагностирует «несоответствие темпа», «отставание… политики от происходящих событий», «аритмию реформ», «политическую аритмию». Власть, утверждает он, тянет время, проводя политику сохранения статус-кво, и по этой причине отстает от темпов распада системы[292]. Аналогично видит ситуацию и Сахаров: он говорит о «ножницах» между «стремительно растущим общественным сознанием и топчущейся на месте политической, экономической, социальной и национальной реальностью»[293]. Горбачева он критикует за «пассивность в реальных изменениях», нежелание реализовать свою программу, что он также характеризует как «разрыв между словами и делами».

И снова пример Восточной Европы сыграл решающую роль в формировании у советских либералов чувства безотлагательности. Многие были убеждены, что, раньше став лидером в перестройке, Советский Союз теперь отстал от своих западных соседей и ему срочно нужно наверстывать упущенное. В Польше к концу лета Тадеуш Мазовецкий из «Солидарности» стал премьер-министром и начал серию реформ, направленных на переход к либеральной демократии и рыночной экономике. В Венгрии реформистское крыло партии во главе с Имре Пожгаи не стало дожидаться появления мощного демократического движения, прежде чем преобразовывать коммунистическую партию. Это позволило им контролировать дискуссии за круглым столом, проведенные летом 1989 года с оппозиционными силами. В октябре Венгерская социалистическая рабочая партия изменила свое название, отказалась от коммунизма и приняла пакет реформ, обеспечивающих политический плюрализм и экономическую либерализацию.

Огромный интерес, проявленный советскими демократами к польской и венгерской революциям, объясняется тем, что эти революции воплотили в жизнь обещания, которые казались достижимыми в СССР. Они достигли быстрой и существенной демократизации, находясь в ситуации, аналогичной той, в которой оказались российские демократы: Коммунистическая партия во главе с реформатором. Советские либералы считали, что если Горбачев перестанет колебаться, то и на родине социализма можно добиться таких же результатов. Один советский либеральный депутат, побывав в Польше по приглашению «Солидарности» и ознакомившийся с процессом реформ, заявил, что «Польша сегодня – это мы завтра»[294].

«Зависть к революции», направленная на Восточную Европу, была относительно новым чувством для советских либералов[295]. Это явление возникло в более широком контексте разворота эффекта «перелива» (spillover) между СССР и Восточной Европой, вызванного значительными событиями в Польше и Венгрии[296]. До 1989 года влияние шло в основном в одном направлении: в то время как Горбачев стремился экспортировать перестройку в социалистический блок, ведущие демократические деятели России искали модели политических реформ в прошлом собственной страны. Это проявилось, например, в знаменитом сборнике текстов 1988 года «Иного не дано», где упоминания о Восточной Европе практически отсутствовали, заслоненные многочисленными ссылками на предыдущие советские реформаторские эксперименты: при Ленине, во время НЭПа, а также при Хрущеве. В лучшем случае Польша и Венгрия рассматривались как образцовые ученики перестройки[297].

Таким образом, революции 1989 года стали для советских либералов большой, хотя и приятной неожиданностью. Они были воспеты как замечательные демократические прорывы, подтверждающие правильность пути, открытого перестройкой. Как правило, события в Польше и Венгрии интерпретировались в тех же моральных терминах, что и реформы в СССР, – как бинарная борьба между защитниками реакционного монолитного мышления и реформаторами, выступающими за новое плюралистическое мышление. Такой точки зрения придерживалась, например, Марина Павлова-Сильванская, историк и специальный корреспондент еженедельника «Литературная газета» в Польше.

Стремясь опровергнуть предубеждения основных советских СМИ якобы об экстремизме «Солидарности», она подчеркнула умеренность ее интеллектуальных лидеров, которые искали национального согласия путем компромисса с коммунистической партией. Павлова-Сильванская противопоставила политическую культуру «нового мышления», которую разделяли участники круглого стола, «прежней политической культуре», присущей как консервативному крылу партии, так и «фундаменталистскому крылу» «Солидарности», которое, по ее мнению, ведет «опасную популистскую игру на иллюзиях измотанных кризисом людей»[298]. По ее словам, прогрессивный характер «Солидарности» заключался именно в отказе от оппозиции по отношению к коммунистической партии, в стремлении сохранить социальное согласие перед угрозой насильственного разрушения, исходящей от различных экстремистских сил. На протяжении всего лета она защищала «Солидарность» и призывала Горбачева признать ее победу на выборах, представляя польскую оппозицию как «последнюю дамбу» против потенциальной насильственной радикализации масс[299].

Эта завуалированная угроза перекликалась с видением многими советскими либералами своей роли как единственных разумных партнеров Коммунистической партии перед лицом надвигающегося «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Разрываясь между желанием опереться на народную мобилизацию и страхом перед социальными беспорядками, члены МДГ по-прежнему не были уверены в том, стоит ли им воспользоваться растущим недовольством населения Горбачевым и как именно. Как следствие, члены МДГ были склонны огульно превозносить примеры Польши и Венгрии, несмотря на разные роли, которые играла народная мобилизация в каждой из революций[300]. На конференции демократических движений 16 сентября Афанасьев заявил: «Польша и Венгрия как флагманы, инициаторы более радикальных перемен тоже нуждаются в нашей поддержке, и мы нуждаемся в их поддержке»[301]. Двенадцать дней спустя в интервью французской газете Le Monde Сахаров заявляет: