Бармен отеля «Ритц» - Филипп Коллен

и тепле посетители пьют, смеются, чокаются, порхают от одного собеседника к другому. Зюсс, который иногда заходит к Франку после закрытия бара, не скрывает горькой иронии: он называет их отель «бункером гламура».

Франк все еще поставляет ему поддельные документы, но ему стало труднее выносить многочисленные бутылки вина, которыми он одаривает Ферзена. Дипломат готов заменить их духовной пищей: Цвейг, Фрейд, Кессель… Список запрещенных авторов растет, а Ферзен – страстный читатель. С их помощью скрылись уже три десятка евреев. Для Франка это заработок. И, стоя утром перед зеркалом, он иногда задумывается: а вдруг он просто наживается на войне? Ответ не всегда очевиден.

Жорж Шойер не подозревает о коммерции, которая творится за стойкой. Он на удивление перенял у победителей культ тела и теперь вовсю занимается гимнастикой. Вдова Ритц это приветствует, Франк только вздыхает.

– Месье Мейер! Генерал Штюльпнагель на подходе, – сообщает Лучано.

В декабре генерал спускался к ним по несколько раз в неделю – даже этой важной птице хотелось человеческого общения, и надо было чем-то снять дневную усталость. Теперь его визиты стали реже: в последний раз генерала видели здесь дней десять назад.

Франк собирается усадить его за стойку, но генерал кивает на свой любимый столик в глубине бара.

– Гутен Абенд, господин Мейер. Мне Ройял Хайбол, пожалуйста, и… бокал шампанского для вас, если вы не против присесть ко мне на минутку. Послезавтра я покидаю Париж. Я пришел попрощаться с вами, а также поблагодарить. Я освобожден от должности по собственному желанию, – успокаивает Штюльпнагель встревоженного бармена.

– Но почему вы так решили, генерал?

– Мне трудно даются некоторые решения. Я счел, что лучше передать эстафету тому, кто моложе меня и с большей готовностью возьмется за тяжелую задачу. Представьте себе, мое место займет один из моих кузенов, тоже генерал Штюльпнагель. Поверьте, вы не прогадаете: Карл-Генрих гораздо общительнее меня, он вообще не сидит на месте.

– Я крайне опечален вашим отъездом.

– Мне лестно это слышать.

Чокаться тут не за что, и Франк просто поднимает бокал.

– Что ж… пусть вам сопутствует здоровье и благополучие?

– Спасибо, Франк. Ваше здоровье! И да хранит вас провидение.

У Франка сжимается сердце, но он сразу же спохватывается, как можно жалеть об отъезде того, кто приказал на Рождество расстрелять сотню евреев?!

Ему трудно даются решения! И ничего, все равно он их как-то принимает!

Он наклоняется к стойке и наблюдает за Шпайделем, который тем временем присоединился к оставшемуся за столиком Штюльпнагелю. Добровольная отставка, ага, как же! Все указывает скорее на жестокую отправку на пенсию, обнажившую трещины на мрачном фасаде немецкого Генштаба, царстве насилия и карательных мер. Словно огромный груз наваливается на плечи бармена. Он так долго изучал расстановку сил, и вот теперь придется начинать все сначала.

Ну вот, теперь еще искать подходы к непоседливому кузену, подлизываться к нему… Хватило бы сил!

И вдруг Франк понимает, что забыл положить зеленую оливку в бокал сухого мартини для последнего заказа.

2

28 февраля 1942 г.

Лучано спокойно сидел на пивной бочке в подвале и что-то вырезал из пробки перочинным ножиком, и тут Франк отправил его бегом на кухню, помогать.

Приказ от Элмигера.

На кухне мальчик с изумлением обнаружил пятьдесят килограммов мороженого мяса. Твердые, как камень, блоки лежали в цинковых ящиках, переложенных брикетами со льдом. Дежурный офицер и немецкие солдаты потребовали, чтобы повар приготовил им из этого ужин. В конце концов Лучано догадался, что вермахт проводит эксперименты с замораживанием продовольствия для Восточного фронта и просто тренируется на них.

Виконт прибыл еще до открытия бара, тоже насквозь промерзший и белый, как полотно. Убедившись, что Жорж и Лучано еще не пришли, он уселся к стойке. Вид у него был совершенно перевернутый. Первое, что пришло Франку на ум, – снова возвращается Геринг. А может, всплыл замухрышка-нотариус, у которого они перехватили бизнес? Франк все шесть месяцев живет в страхе, что тот явится к нему требовать законные деньги…

– Я только что от Пикассо, – наконец выдает Виконт, предварительно спросив коньяку.

Уже неделю заместитель директора почти не спит: к возвращению рейхсмаршала он должен во что бы то ни стало раздобыть новые произведения. В его силки уже попали один Мане и один Веласкес. И еще на днях в одной из галерей, продолжающих устраивать негласные выставки, он конфисковал полотно Утрилло.

После прихода немцев Пикассо живет почти затворником. Но все же он согласился на встречу, назначенную через Жана Кокто. «Мне открыл сам мэтр, – рассказывает Зюсс, – в накинутой на плечи короткой бежевой дубленке. Стоял и ни слова не говоря рассматривал гостя своими круглыми глазами, не отвечая на его приветствие и явно “наслаждаясь вызванным замешательством”, – говорит Зюсс. – Потом все же сказал: “Какая честь! Посыльный от самого Великого лесничего!”»

Он прекрасно знал, зачем Зюсс напросился к нему в мастерскую на улице Гран-Огюстен.

– Проходите, не стесняйтесь, – сказал художник, отступая в сторону, чтобы пропустить посетителя, – вы же повсюду как у себя дома!

– Мне хотелось тоже ввернуть что-то ловкое и остроумное, – продолжает Зюсс, – но только ничего в голову не пришло.

А Пикассо сразу куда-то скрылся.

– Я остался наедине с его картинами, – продолжает Зюсс, и тут… – Не нальете еще коньяка? Полпорции, я же на работе. Это было как откровение, Франк. Трудно сказать, что именно я чувствовал, – его мощная живопись и тревожила, и восхищала одновременно. Вокруг висели, лежали, стояли прислоненные к стене десятки картин, и это было как взрыв прямо у меня под носом. Там были все ужасы войны. Искаженные формы, распадающиеся лица, резкие краски – это было невыносимо. Я понял, почему толстяк Геринг на дух не переносит Пикассо! По правде говоря, он боится его, как черт ладана.

Зюсс выбрал в мастерской две работы: женскую фигуру на диване – небольшой формат, который он спрятал у себя в апартаментах, и картину побольше, маслом, изображение плачущей женщины – для «резерва заложников» рейхсмаршала в галерее «Же-де-Пом».

– Ну и что страшного, что мы заработаем денег, помогая тем обездоленным, которых рисует Пикассо! Ведь верно? Я вот… А, это вы, добрый вечер, Жорж!

Зюсс допивает свой бокал и оставляет сотрудников бара, которым пора открывать заведение. Молча готовясь встречать других тузов коллаборационизма, Франк обдумывает то, что он только что услышал.

Вот так дела! Значит, и Виконту не чужды сомнения, человеческие чувства?

Даже эта расчетливая скотина хочет совмещать выгоду с минимальной моралью… Может, теперь у Франка будут не так болеть зубы… Но интуиция подсказывает, что ему придется поскрежетать зубами…