Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

— Помолимся, — киваю я. Вспоминаю, как зовут полковника. Вспоминаю, как полковник обнял меня на концерте. Как мы фотографировались.

А на следующем концерте, куда полковник привёз уже других парней после ранений, мы встретились как родные.

— Ир, — сказал полковник. — Мне б пятьдесят граммов. Так устал от всего.

Я кивнула, открыла рюкзак, достала фляжку:

— Кедровка от папы.

Полковник глотнул. Громко выдохнул. И заключил:

— Спасибо вашему папе, Ира. Хорошо он вас воспитал!

Я вспоминаю его. И про себя говорю: «Господи, защити полковника Рустама Мидхановича. И его парней. Защити и приведи к Победе».

Саша кивает на курсантов:

— Борт приземлился. Едет в госпиталь. Будут транспортировать раненых по отделениям и операционным.

Саша идёт провожать меня до калитки госпиталя, накинув бушлат. Я смотрю на группу крови и резус-фактор и повторяю — как тогда, полгода назад:

— Мы с тобой одной крови.

У нас одна группа крови. Один резус-фактор. Четвертая отрицательная.

Саша обнимает меня одной рукой.

Мы слышим «уа-уа» скорых. Видим свет мигалок. Наскоро прощаемся — чтоб не мешаться под ногами. И так мне больно от всего этого… От этого нескончаемого конвейера боли, ужаса, ампутированных ног и рук. И так мне гордо за каждого бойца, кто приближает Победу. И платит за неё собой.

Я спешу выйти из калитки, чтоб не мешать паркующимся машинам. И знаю, почему в первый же свой выходной я снова приду в госпиталь.

Потому что вместе победим.

Иначе никак.

9 марта 2024 года

Володя

— Мне тоже мать раньше говорила: «Учи уроки. Учи уроки, сын. Уроки сделал?»

— А ты?

— Ну, я учил уроки. Как мог.

Я работаю с Владимиром. Вероника работает с Алексеем. Мы сегодня вдвоём. Я загибаю пальцы на руке — у меня это четвёртый госпиталь. Или пятый. У Вероники третий. Давно не встречались — вот так, чтоб в одной палате. Наверное, с лета.

Володя вернулся с улицы. Ездил на коляске покурить. И подышать воздухом. Там сегодня тепло. Плюс тринадцать. И в воздухе такая пряная взвесь — то ли дождь, то ли туман. Вдыхаешь и понимаешь: зима закончилась.

Володя зашёл в палату, а я говорила по телефону с Гошей:

— Учи уроки, Гоша.

Вот Владимир и вспомнил своё детство.

— Вов, выучил уроки-то в итоге? Девять классов закончил, а потом техникум?

— Точно. Железнодорожный. Сам не знаю, зачем туда пошёл. Сказали: «Иди, будет интересно». Ну, я и пошёл. Никогда железнодорожником не работал. И не буду. Но есть две хорошие новости: во-первых, мне тогда совет дали. На всю жизнь пригодился. А во-вторых, я практику проходил в Питере. Я сам из Орла. Такой, знаете, городок из загадки «Какой русский город летает?» Это его самое большое достижение, моего города, — стать загадкой. Больше ничего нет. Кроме ржавого колеса обозрения. И вот это была удача — в Питере побывать. Друзья здесь появились. Так что теперь я здесь лежу — как свой почти. Вот на днях и друг приходил навещать. Вместе срочку служили.

— А что за совет тогда дали?

— Кароче. Если вам надо сесть за руль с похмелья, а у вас прям выхлоп, нужно выпить пачку сливок. Ну, 250 миллилитров. Стакан. Выпиваете. Садитесь. Едете. И если вас остановят, и нужно дунуть в трубку, то всё будет ОК.

— Принято, — говорю. — Запомнила. Хотя я читала воспоминания Андрона Кончаловского. Там тоже совет был — что делать, если у вас похмелье и выхлоп, а надо сесть за руль в Америке.

— И что там? — улыбается Володя — Я хоть в Америку не собираюсь, но знать надо!

— Кароче, — говорю я в Володиной манере. — Надо заранее выучить английский алфавит задом наперёд. Кончаловского полиция остановила, документы проверила, а потом говорит: «Господин Кончаловский! Пожалуйста, пройдите по бордюру спиной вперёд, а потом расскажите алфавит с конца».

Кончаловский прям обалдел.

— Я, — говорит, — и русский-то вам алфавит задом наперёд не расскажу. Хоть трезвый, хоть пьяный. А вы просите английский.

— Точно, — смеётся Володя. — Я, Ю, Э. И дальше никак.

* * *

— Теперь рассказывай про колесо обозрения, — говорю.

— А с колесом всё просто…

Володя молодой. На первый взгляд — вчерашний мальчишка. То ли закончил техникум, то ли нет.

Потом присматриваешься: закончил. Срочку отслужил. Работал. И тут мобилизовали. Голос с трещинкой. Хриплый, но не простуженный. Сам по себе такой. Смеётся. Глаза смеются. Улыбка в пол-лица. Но понятно, что там за этим смехом. Сила жить.

Он невысокий. Крепкий. И снова смотришь в глаза — и снова хочется улыбаться.

— С колесом, кароче, такая история, — говорит Володя. — Каждый год, как лето наступало, мать вела меня в парк, кататься на колесе. Сначала мы шли семьёй. Папа, мама и я посередине — держал их за руки и тянул вперёд: «Скорее, скорее!» Потом я друзей с собой брал. Потом — время шло — я девушку водил прокатиться. Орёл так себе город, если честно. Сейчас уже чуть лучше, дороги делают. Но в целом — как был, так и остался. А сверху смотришь — и всё иначе. И будто крылья вырастают. А как срочку пошёл служить, я больше не катался на колесе. Будто вырос из этой детской забавы. Будто дела посерьёзней появились.

Володя вспоминает. Переносится туда. В Орёл. В детство. И не смотрит уже в глаза, а будто смотрит в прежнего себя.

— …А оно у нас старое, знаете, колесо. Скрипит. Трясётся слегка. И вот я думаю: надо, как лето наступит, обязательно пойти прокатиться. Сверху посмотреть туда, вниз. Да всё понятно, что как на самый верх поднимешься, вспомнишь, как катался первого сентября, когда в первый класс пошёл, посмотришь на себя — а ты уже другой. Не тот. И уже хочется не «Чебурашку» чтоб отец купил, а коньяк залпом, и чтоб внутри обожгло. Всё по-другому уже. Но всё равно. Хочу вспомнить, как это. Так что обязательно в этом году надо прокатиться.

* * *

Нога у него в лангете выше колена. Под шортами на бедре кожу сняли, сделали пересадку на икру. Так что я работаю со здоровой ногой. И с животом.

— Я вообще счастливчик, — говорит Володя, — мне всегда везёт. Меня в конце двадцать второго года ранило. Смотрю на ногу тогда — вижу, краснеют штаны. Ну все, думаю, приехали. Жгут наложил. И понеслось. Я тут в госпитале вижу столько пацанов, у которых ранение было легче, чем у меня, а им ногу ампутировали. А мне, видите, спасли. Говорю же,