Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

счастливчик. Я уже без костылей ходил, на ногу мог наступать, представляете? Сейчас пара операций — и снова смогу. Мне пока кожу пересадили, а потом с сухожилиями что-то сделают. Нерв уцелел там, а сухожилия вырваны. Вообще там огромного куска кости не было, и мышцы тоже… Но меня спасло то, что я мог пальцами шевелить. Врач в это вцепился. И вот, сохранил ногу. Тут в четверг будет симпозиум по мне. Врач диссертацию защищает, как он всё сделал и как оно сработало. Так что я счастливчик, уникум!

* * *

Володя улыбается. Я расслабляю ему живот. По часовой стрелке. Все органы. Улыбаюсь.

— А планы на жизнь сейчас какие?

— Больших планов ещё не построил, пока лечусь. А маленькие планы — после операций вернусь в Орёл, а там весна. Берём с другом удочки. Мангал. Бабы подтянутся. И едем на рыбалку. Если удочки забудем — не беда. Не за рыбой же едем. Едем жизнь праздновать. А то я всё пропустил прошлой весной по госпиталям. Сейчас наверстаю. Отметим весну, а там и жить можно дальше. Но, если честно, удочки забывать не хочется. Хочется прям поймать что-то. Так что постараемся ничего не забыть.

Володя протягивает мне шоколадку с цветными драже. Не видела такую никогда. Хочется к нему на колесо обозрения, и там, наверху, разломать эту шоколадку. И, выковыривая цветные драже, загадывать одно желание за другим. И смотреть вниз. Пытаясь высмотреть там себя, семилетнюю. За руки с папой и мамой. Хоть даже моё колесо обозрения в Таганроге, а не в Орле. Но это неважно.

* * *

— Почему у тебя два крестика, Володь?

— Один крестик всегда был у меня. Мне его при крещении крёстный купил, а батюшка надел. А второй, на верёвочке — когда я на фронт уходил, бабушка с себя сняла. И на меня надела. «Убережёт тебя мой Бог», — сказала. И он меня уберёг. Бабушка у меня молится очень. Вот поэтому я на двух ногах, видите?

Вижу. Смотрю на него, а он не улыбается. И я не улыбаюсь.

Заканчиваю массаж. Мою руки. Говорю:

— Мужики. Мой сын купил пышки. Эти, знаете, петербургские пышки? Кто не ел пышек, тот не был в Петербурге. И сказал, чтоб я угостила тех, кто ещё не толстый. Кому можно?

— Я толстый уже, — хохочет Володя, — но мне надо! Мне хуже не будет! Будет только лучше!

Я прохожу по палате. Раскладываю пышки на салфетки. Кто-то начинает жевать сразу. Пышки ещё тёплые. Они были упакованы в бумажный пакет и ещё целлофановый сверху. Как в термосе.

В палате пахнет не по-госпитальному. Пахнет свободой и весной. Пахнет наступающим маем. Шашлыками. Колесом обозрения.

Я закрываю глаза — и будто вижу Володю без костылей. Без коляски. С удочкой. В компании девчонок и пацанов. Все шумят. Река шумит. Деревья — в особенности. И впереди — огромная, огромная, огромная жизнь. Счастливая-счастливая.

Я открываю глаза. Выдыхаю — всё так и будет. И иду мыть руки.

Следующий.

* * *

— Со мной поработайте. Пожалуйста!

— Как зовут?

— Муслим.

— Муслим, сейчас ужин. Будешь есть?

— Нет, не буду. Делайте спокойно. Поел с женой сейчас. Только смотрите, у меня везде осколки.

— Договор, — говорю, — буду смотреть.

Я сканирую тело. Натыкаюсь на осколки здесь и там. Медленно иду по телу руками. Будто миноискатель по минному полю. Здесь, здесь, здесь и там. Вспоминаю «Морской бой», четырёхпалубный — «А1, А2, А3, А4. Ранен, ранен, ранен, убит».

Муслим не из тех, кого можно убить вот так просто. Как четырёхпалубный в «Морском бое».

Швы на ступне левой ноги. Какой-то огромный осколок был. Такое чувство, что большой палец заново пришит. Кусок икроножной мышцы вырван. Правая нога перевязана. Сапожок из бинта. На правой руке пальцы посечены. Мизинец, безымянный, средний без верхних фаланг. Большой и указательный согнулись, повреждён нерв. На тазовой кости шов. Брали кость, чтоб восстановить ребро сзади, под лопаткой. Живот исполосован швами. Осколок попал в печень. Часть печени удалена. И — вишенкой на торте — достали осколок из сердца.

Я смотрю на шов от шеи почти до паха, закрываю глаза и представляю ту операцию. Когда врачи распахали всё, чтобы вытащить тот осколок. Чтоб Муслим жил.

* * *

Я сканирую Муслима, а рядом Вероника работает с Алексеем. Тому под пятьдесят. Кадровый военный. Невысокий. Подтянутый. Неделю назад оторвало обе ноги. Ещё полчаса назад он улыбался огромными синими глазами, шутил и бодрился. Ловко перепрыгивал в инвалидную коляску и обратно в кровать.

Сейчас я слышу тихий разговор. Поворачиваю голову — и вижу слёзы в глазах Алексея. Знаю — это не от того, что больно. И не от того, что теперь нет ног…

— Сыну двадцать три года. Его мобилизовали. И я пошёл добровольцем следом. Два года был ангелом-хранителем сына. Два года берёг, как мог, учил, передавал опыт, защищал. А теперь непонятно, как жить. Когда я тут, а он там. Душа болит — как мне теперь оберегать сына? Сердце разрывается от боли и страха. Спасает только вера и молитва. И поддержка жены. Второй раз женат, и всё влюблён в жену, как в первый день. Я знаю, — говорит Алексей Веронике. — Я быстро восстановлюсь. Восстановлюсь — и туда, обратно. Уже не на передовую. А в учебку. Буду обучать ребят, делиться опытом, приближать Победу.

Он молчит. А потом снова говорит про сына. Про то, как ему справиться в сегодняшней мясорубке.

— Я так много в жизни сделал плохого, я заслужил, а он ведь ангел, такой чистый и невинный.

Слёзы текли по щекам Алексея.

— Как зовут сына? — спросила Вероника.

— Андрей, — выдохнул Алексей.

— Буду за него молиться, — говорит Вероника.

— И я!.. — выдыхаю я. Выдыхаю — и выдаю себя этим.

Становится ясно, что на время разговора вся палата затихла. И что мы все — слушали! — исповедь Алексея.

* * *

— Больно? — спрашиваю я Муслима.

— Нет. Всё хорошо. Делайте как делаете. Смотрите только, тут подключичный катетер.

— Вижу. Не переживай.

Я всё вижу. Иссиня-чёрные волосы. Бровь — от уха до уха. Улыбка. Умение не сдаваться.

— Из Дагестана?

— Да, — кивает Муслим.

Так я и думала.

— Когда ты захотел жить? — спрашиваю.

Молчу. Муслим молчит тоже. Будто не понимает вопроса.

Я объясняю:

— С такими ранениями, как у тебя, не выживают. Даже без осколка в сердце.

— Не помню, — говорит Муслим, — когда решил жить. Неделю был в коме, после ранения. Очнулся. И первое, о чём подумал: как там ребята? Как свои? Это единственное, что волновало.