Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

требовалось по моде того времени. Выходим, садимся, смотрю, для меня положена особая толстая подушка. Сели, укатили. Вот я и думаю: велела положить подушку, значит, так-то мы друзья, а как на публику показаться, потребовалась подушка. Ну, думаю, матушка, ты мне не жена – и постепенно начал кончать знакомство. А она скоро нашла себе жениха красавца, настоящего гвардейца».

Была у него сестра, жила она постоянно в имении с матерью. «Захотелось ей учиться музыке, вот нашел я одного немчика, учителя музыки, и командировал его в имение. Немец поселился у них, дает уроки, а сестрица возьми да и влюбись в него. Приезжаю я как-то к ним, отца уж в живых не было. Смотрю, дело-то дрянь. Я к матери. Это что? Разве вы не видите? Мать пожимает [плечами] и говорит: замуж за него хочет. Как?! Что бы этот немчура… я его из грязи вытащил, никогда этому не бывать! Пошел и объявил немцу, чтобы через 24 часа и духу его в дому не было. Сестре – ни слова, а она приходит и просит дать ей лошадей, верхом покататься. А с кем? Да вот, мы с немцем постоянно катались. Не захотел я показать ей, что немцу уж отказано, велел лошадей оседлать; да и все равно, думаю, завтра его тут не будет. Они уехали, проходит час, другой, а их нет, подождал еще, а их все нет. Что такое? Иду к матери, а она будто воды в рот набрала, молчит, точно ее это не касается. Старик-лакей ходит какой-то чудной. Ничего понять не могу. Я волнуюсь, злюсь, а им как бы все равно. Сколько я ни волновался, так их и не дождался, так как они заехали в первую церковь, да и обвенчались; оттуда на железную дорогу – и укатили, а лошадей с железнодорожным служителем домой вернули. Все до́ма об этом знали, но никто мне сказать не посмел. Но ведь подумайте! Смольянинова – и какой-то немчура. Как жить-то будут? (У него ничего нет, у сестры средства небольшие, как я[43] понял, тысяч 20.) Мать передала ей потом ее деньги. А немчик велит передать: скажите Владимиру Николаевичу, что через год будет у нас вдвое, а его беспокоить не будем.

Прошло лет пять, знать я их не хотел, но пришлось-таки заехать к ним. Смотрю, отличная обстановка, прекрасная квартира и даже лошадей держат. Какими судьбами? А немчик говорит: ведь я просил передать вам, что через год будет вдвое, а теперь прошло уж пять лет. Вот тебе и раз! Немец-то стал важен и меня же носом ткнул. Потом узнаю́, бросил он свою музыку, поехал в Германию, нашел там торговые связи, вернулся в Москву, устроил контору – и пошли дела его расти и шириться. Н-н-да-с!» И в этом «да-с» чувствуется и уважение к немцу, но, видно, что все 18 портретов в столовой, как и сам Владимир Николаевич, не могут до сих пор переварить этого кушания.

Роду он придает громадное значение. Он знает всех своих дедов до XIV столетия. Он доискался, что происходят они из Швеции, а оттуда перебрались в Смоленскую губернию, но фамилия происходит не от названия губернии, а от какого-то шведского слова. Благодаря этому он изучил даже шведский язык. Он говорит: «Ведь мои предки – это я сам, и я должен знать их, чтобы узнать себя! Я женился только для того, чтобы иметь сына». Но с его наружностью устроилось это, видно, нелегко. Женился он лишь после сорока лет, но женился удачно. Назначение его в сенаторы указывает, что карьера его была кончена, но он носился с этим званием как с писаной торбой. Ни одному новому человеку он не забывал рекомендоваться: «Сенатор Смольянинов».

С этими представлениями бывали курьезы. В Сербии никаких сенаторов нет, почему иногда ему приходилось добавлять: русский сенатор! Он заказал себе карточки: «Владимир Смольянинов, Сенатор», а в скобках «Руссия». В одном большом собрании появился некий бывший министр, каких в Сербии множество. Министр был громадного роста, его сейчас же окружили. Нашему сенатору необходимо представиться ему. Бочком, бочком пробирается он сквозь густую толпу, выжидает удобного момента, делает ножкой, протягивает руку и рекомендуется: «Сенатор Смольянинов». Но громадный министр среди толпы и шума его и не заметил, продолжая разговор с окружающими. Сенатор наш не унывает и называет себя вторично, но тот все еще его не замечает. Тогда Сенатор, расхрабрившись, в третий раз рекомендуется, дотронувшись до министерской руки. Тот спохватывается, раскланивается с высоты своего гигантского роста, а Сенатор, съежившись и ставши еще меньше, скрывается в полном удовольствии.

Туалетом он своим очень озабочен. В обществе он появляется в изумительных галстуках, подбираемых так, чтобы они шли к его белокурой громадной бороде, которую он постоянно и самым немилосердным образом растаскивает в обе стороны. Иногда я поддразнивал его насчет галстуков, а он совершенно серьезно говорит: «Эх, милый мой Федор Васильевич, посмотрели бы вы, сколько осталось их в Одессе, ведь не меньше 100 штук. К каждой паре, к каждому случаю были приспособлены, а сколько осталось сапог, ведь не меньше 20-ти пар, и лаковые, и разные другие». Зная свое безобразие, он одежей хотел скрасить себя. Весело было слушать, когда он с важностью начинал рассказывать о роде своей жены и о тех претензиях, которые питал этот род на трон Московский. Это он рассказывал всем, хотя не так навязчиво, как со своим «сенаторством». Слушаешь в десятый раз и думаешь: как это ты, так называемый умный человек, можешь городить такую чушь?

Очень он любил заставлять людей что-нибудь работать, говоря: всякий должен вечером спросить себя, что сделал он за минувший день для России? Пытался он понукать и меня. Когда нужно было сделать что-нибудь с утра, тогда он с наивным [нахальством] стучал мне в дверь и, входя, говорил басом: «Федор Васильевич, а, вы еще спите! Когда же вы успеете сделать то-то и то-то?» Будучи и сам очень заботлив, я его скоро отучил от этой манеры, сказав, что, когда меня понукают, у меня пропадает всякая охота что-либо делать – он перестал, но как будто был мною недоволен. Михаил Васильевич часто говорил, что беда служить с таким человеком, он замучает.

Был в Белграде молодой человек, Копыткин, сын коменданта царского поезда. Он ничего не делал и имел вид рыхлого франта с кукольной физиономией. Каким-то образом юноша этот попал за наш стол в ресторане. Все на него косились, а Сенатор был очень ласков, и как только показывался этот юнец, он начинал петь ему: «Вот я бегал сегодня туда-то видел тех-то