Сказки весеннего дождя. Повесть Западных гор - Уэда Акинари

– О том, пред чем должно трепетать, я говорил непочтительно. Но раз уж я принес золото, чтобы пожертвовать его храму, не возвращаться же мне с ним! Ваше поучение понял я так, что эти деньги следует бросить в воду. По счастливой случайности как раз перед храмом бьет источник… – Так он сказал и, развернув узелок с деньгами, швырнул в воду то ли тридцать, то ли пятьдесят монет, даже не пересчитав их.

Точно опали цветы ямабуки, что росли у кромки пруда…

Тут настоятель всполошился:

– Какое безумство! Ведь если золотые ударятся о скалы в пруду, камни же повредятся! Ишь, звук какой – наскочили на камни, не иначе!

Он стоял на цыпочках с раскрытым ртом и скреб в затылке, уставившись на дно пруда, словно в оцепенении.

Увидев это, Ситиро вдруг вскочил, взломал запертую дверь, за которой хранился меч, и, схватив его вместе с ножнами, со всех ног побежал прочь. Сказал только:

– Искони этот меч был нашим сокровищем, теперь я вернул его!

А настоятель с важным видом заявил:

– Это великий злодей! Никого вокруг нет… Раз уж сюда пробрался опытный грабитель, не надо его догонять. «Ловить, хватать и бить» нам Будда не велел…

Так он говорил, с улыбкой глядя на дно пруда.

Глава 2

Каэ

Поскольку и Ситиро, и Хатиро обучали своих учеников так искусно владеть мечом, чтобы всегда выходить победителем, из дальних и ближних мест шли к ним люди и величали каждого из братьев «наш наставник». У Ситиро характер был суровый, и хотя повсюду он прославился как несравненный мастер фехтования, большинство учеников стремились заниматься только с Хатиро, их привлекал его мягкий нрав. При этом Ситиро было совсем незнакомо чувство зависти, с Хатиро они были дружны, словно рыба и вода, поддерживали друг друга, в нужде друг другу помогали.

Так все и шло, но вот мать Ситиро – одна она у него оставалась из родителей – заболела какой-то необыкновенно тяжелой болезнью. Дети прислуживали ей «у изголовья и в ногах» – так старались выходить мать, но день ото дня больная казалась все безнадежнее. На лекарства и рис обменяли и вещи братьев, и даже нижние кимоно сестры, которые, поскольку пришла пора, были уже заготовлены для приданого.

С весны по осень Ситиро не занимался с учениками и неотлучно был возле матери. Люди поговаривали, что как раз с этой болезни матушки начались странные события, вызванные возвращением меча.

У матери Ситиро нрав был такой, что она держалась со всей церемонностью и обычно редко сходилась с людьми, поэтому теперь ее не навещали даже такие, как она сама, старые женщины. Прежде та, что была женой Хатиро, от всего сердца заботилась о матушке, и теперь Хатиро днем и ночью расхаживал взад и вперед, с прискорбием повторяя: «Если бы жена была жива!»

Поскольку у Хатиро с самого начала было много последователей, к нему стекались дорогие подарки и он мог купить целебный корень из страны Каракуни или печень «божества, что зовут тигром», а также жемчуг и прочие редкостные лекарства. Заботился он о матери Ситиро, словно о родной, и Ситиро с братом и сестрой, проливая слезы, низко ему кланялись:

– Когда сможем мы отплатить за такие благодеяния?

Так мать проболела до зимы, но в конце концов все же поправилась. Чудесное ее выздоровление очень всех обрадовало. Ситиро с братом и сестрой и Хатиро с сыном чувствовали себя так, будто той зимой в саду расцвела старая вишня.

Всего дней, пока они выхаживали больную матушку, прошло двести, да еще двадцать, и Хатиро, зная, что семье Ситиро тяжело приходится, посылал к ним юного Усуми и даже велел оставаться там на ночь.

Усуми был свеж лицом, любил все изящное, а в сложении стихов, в стиле письма никто не мог его превзойти, ему шел двадцать первый год. Младшей сестре Ситиро миновало восемнадцать, она тоже блистала красотой лица. Мать с детства наставляла ее на путь изящного, и девушка отличалась несравненной утонченностью, а в искусстве игры на кото она не уступила бы даже дочери Тосикагэ[217].

Пока все так продолжалось, бывало, что эти двое, улучив время, когда засыпали братья и крепко спала мать, тайком делились мыслями, пальцем выводя иероглифы. Мать смутно обо всем догадывалась, но считала такие отношения подобающими.

Пошли дожди, и все меньше зеленых листьев оставалось на кленах в саду, окружавшая усадьбу плетеная ограда тут и там покосилась, глазу не на чем было отдохнуть в этом запущенном доме. Но рядом – гора Огура, вдали – вершины Такао и Отаги, и с порывами сильного ветра сквозь просветы в белесом тумане становилась видна яркая зелень сосен и дубов среди багрянца и золота кленовой листвы.

– Поглядите-ка! – С этими словами мать однажды приоткрыла раздвижные оконные створки и перебралась на ковер, который расстелила Каэ.

– Усуми, присядь рядом. И ты, Каэ, иди ко мне, послушай старую историю, которую расскажет мать. В давние времена, когда верховный владыка, ведавший Поднебесной во дворце Оцу, обратился к Фудзиваре Каматари с высочайшим вопросом, что лучше: аромат множества цветов в весенних горах или краски тысячи листьев среди осенних гор, – находившаяся рядом принцесса Нукада ответила, сложив песню[218]. В этой песне говорилось, что весенние цветы очень хороши, но их не нарвать в густой траве, а вот осенние листья можно срывать и любоваться ими, со вздохом оставив на ветке листья зеленые, оттого-то осень милее и краше.

Это прославленные стихи, но у старых людей на все особый взгляд: по мне, и весенняя вишня легко облетает, и осенний клен легко теряет листву. Что же истинно в этом мире? Людям не дано иметь постоянный облик. Взгляните на заросли кленов там, в горах. Употребив сравнение, можно сказать, что они являют нам краткий миг расцвета: на лице пудра и румяна, на плечах желтые и лиловые наряды. Человек, которого восхищает и влечет такая красота, не обретет истинной любви. Я, старуха, думаю, что среди толпы алых кленов лишь сосны и дубы воплощают мужчин и женщин, обладающих истинной душой.

«Сосны и дубы даже под снегом не меняют цвета» – такие слова есть, кажется, и в китайских книгах. Об этом говорил старик, муж мой, когда родилась дочь. Он спросил меня, как назовем девочку – Мацу (сосна) или Каэ (дуб). Старуха, которая теперь перед