Сказки весеннего дождя. Повесть Западных гор - Уэда Акинари

сердце настоятеля, который на горе всем заправляет, – ты сумел вернуть меч, и душа моя не знает успокоения. Это я сделал так, чтобы твоя мать тяжко страдала, и знамения, явленные тебе после этого, посылал не кто иной, как я. Если ты сейчас, тут же вернешь мне меч, к тебе немедленно придет удача, ведь для меня это все равно что ладонь перевернуть. Если ты и теперь не согласен, возмездие падет на твоих близких, один из них погибнет, пронзенный этим мечом. Смири свое сердце, сдержи отвагу, послушай меня!

В ответ Ситиро рассмеялся:

– Противник у меня, оказывается, высокородный! Пращур мой одержал победу в битве возле реки Минатогава, и ему досталась твоя голова. Он тогда подумал, что, если валявшийся в стороне меч там и оставить, кто попало может подобрать его наряду с обычным оружием, запросто прицепить и носить, а это досадно. Вот почему он вернулся домой с этим мечом и сделал его семейным достоянием. И разве то, что потомки Омори Хикосити по сей день ценят и почитают меч, не означает почтения к тебе, кого называют первым среди ратников? А ты вот не оставил привязанности к своему оружию, твой призрак снова явился в этот мир – поступок низкий, недостойный! Зарубить мечом такого черта, как ты, – все равно что испачкать клинок нечистотами. Да я просто плюну тебе в лицо и прогоню тебя! – Так он корил и грозно бранил его.

– Нет, не так надлежит поступать воину. Я молчу о том, что у мертвого моего тела нет головы – на войне случается. Но ведь люди-то думали, наверное, что взятый тобой меч висел у ратника на поясе, а не валялся в стороне от тела, – вот что до костей пронизало меня стыдом, вот почему я разгневался, а гнев этот воплотился в дух зла[227]. Только поэтому я нынче вновь явился в мир людей в обличье призрака. Неужели даже после всего, что я тебе рассказал, ты не вернешь мой меч?

– Нет, не верну, хоть я тебя и выслушал.

– Верни!

– Нет, не верну!

Они говорили все громче, наконец послышались воинственные выкрики, и тут – «Уж не рассвет ли?»[228] – раздались голоса речных куликов, и хотя еще ярко сияла луна, предрассветное небо уже заалело. Глянул Ситиро – а на сосне просто белые цапли устроили себе ночлег. И все-таки ночное происшествие было странным, только теперь Ситиро осознал это. Он возвращался домой, содрогаясь от ужаса.

Глава 5

Кото

С тех пор как Хатиро одержал победу в поединке, имя его прославилось на все четыре стороны света, и с каждым днем уважение к нему лишь росло. Сам же он, по случаю нежданно выпавшей удачи, собрал людей и веселился день и ночь – семь дней и ночей подряд. От голосов празднующих, как говорится, «шум стоял на все селенье». Сегодня он пригласил Ситиро с матерью и младшими быть почетными гостями, однако у Ситиро и у матушки не лежала к этому душа, и они отговорились: мол, «простуда, голова болит», и отправили только Каэ и Содзи. Хатиро на все лады их угощал, а когда уже настала ночь, попросил Каэ сыграть на кото. В ответ Каэ сказала:

– Как вы изволите знать, матушка наша с весны была больна. Я ее выхаживала и за кото не бралась, разве что пыль смахивала. К тому же беды следовали нынче одна за другой, я забыла даже то немногое, что знала. Хоть и против воли, да нужно сыграть, раз вы просите, – только вот сумею ли я теперь прикоснуться к струнам?

– Такие слова годятся для чужих людей. К чему застенчивость здесь, среди нас? Сыграйте для забавы, одной рукой! – Это сидящий в стороне Усуми, тот самый юноша, подбодрил Каэ.

Она уступила его просьбам и со словами: «Право, это очень слабо…» – заиграла так, что, пожалуй, и павианы спустились с горных вершин, чтобы послушать. Голосом, подобным голосу той птицы, что живет в стране Будды, она пропела:

Настанет ли день,

Придет ли то время, Когда на колени лягу

Тому человеку, что в голосе струн

Каждую краску слышит?[229]

Повторяя эти слова, она не сводила полуприкрытых глаз с лица Усуми. Усуми, любитель песен имаё[230], обладал приятным голосом. Постукивая веером, он незамедлительно пропел в ответ:

Пусть нельзя с тобой говорить —

Ты ведь всего лишь дерево,

Но драгоценную красоту

Возле себя хочу удержать,

Стань же любимою цитрой кото!

Собравшиеся гости были неотесанные деревенщины, которые ничего подобного и во сне не видели. Потягивая чарку за чаркой, они хвалили лишь хорошие голоса. Был среди них один, который любил «уронить слезу спьяну», он плаксивым голосом завел:

До чего противны мне

Те, что корчат умный вид

И вина не пьют!

Приглядись-ка к ним получше —

Уж не обезьяны ли?[231]

Когда он это пропел, человек, сидевший рядом, который не пил вина, а только отправлял в рот рыбу, сказал:

– Раз он спел такую нелепую песню, я тоже спою и станцую.

До чего противны мне

Те, что красны от вина,

Человечьи лица их

Мордам обезьян сродни.

Обезьяны! Обезьяны!

А какие обезьяны?

Обезьяны с гор Араси,

Ураганных гор.

Морды этим обезьянам

Обдувают ураганы,

Оттого-то, оттого

Морды их красны.

Если рвут они каштаны,

Из ущелья ветер дует.

Если желуди сбирают,

Их мисканта сучья колют.

Оттого у обезьян тех

Красные зады.

Обезьяны! Обезьяны!

Обезьяны красные![232]

Когда он закончил плясать, первый гость расплакался:

– Он сказал, что у меня, старика, лицо как у обезьяны… Вот досада, вот обида… Как мне теперь быть?

Они пировали и веселились так, что скоро все свалились пьяные и даже не притворили дверей, которые положено закрывать, поэтому налетевший ветер задул огонь светильников. Мужчины и женщины, которые им прислуживали, тоже уснули, так как выбились из сил, проведя эти дни и ночи в хлопотах. Только двое чувствовали себя так, будто встретились в долине небесной реки, ведь были они все это время в горестной сердцу разлуке. Они поклялись богам вечной клятвой, открыли друг