Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

драматических эффектах; они заботятся лишь о том, как на основании мельчайших косвенных зацепок расположить их в последовательности, максимально близкой к той, в которой они были Пушкиным написаны или получены. Но сама пушкинская природа такова, что простой хронологический порядок создает порой совершенно театральный эффект. Так, вслед за насыщенным, подробным и полным подводных сюжетов письмом невесте Пушкин строчит короткую и на первый взгляд легкомысленную записочку московскому приятелю.

Три строчки про главную проблему – и, без малейшего перехода, про краску для ногтей (???), про мятную воду и про картёж (Павлов – завзятый картежник, не раз жестоко обыгрывавший милейшего Нащокина). Вроде как тоже про серьезное – пусть, дескать, друг Павел Воинович побережется – но тоже как-то вопиюще несерьезно. И заканчивается письмецо непристойной шуткой – при этом, заметим, с правильной латынью: знакомое нам слово anus стоит, как должно, в винительном падеже.

Словом, образованный московский хипстер строчит в «Телеграме» такому же хипстеру шутливые жалобы на тяготы дачного быта. Что ж, отчасти так оно и есть. Мы по речевому этикету того времени и по устоявшемуся пиетету перед «нашим всем» называем Пушкина Александром Сергеевичем, но ему тогда едва шел 32-й год. Верстовский – его одногодка, они оба 1799 года. По нынешним понятиям – молодые люди, Саша и Леша.

Но все-таки думать о Пушкине в Болдине как о «Саше» – справедливо лишь отчасти. Причем от малой части. Во-первых, люди тогда просто в целом меньше жили и раньше делали карьеру. «Что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей-богу пора», – писал летом 1821 года из Кишинёва 22-летний Александр 16-летнему брату Льву.

Ты меня в пример не бери – если упустишь время, после будешь тужить – в русской службе должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь, когда-нибудь.

Прочитано Львом Пушкиным

Так что 31 год – возраст зрелый.

А главное, адресат послания Алексей Верстовский – не просто московский приятель, причем не очень близкий (на него даже нет отдельной статьи в дотошнейшей книге Вересаева «Спутники Пушкина»). Он композитор, к этому времени уже автор одной из первых русских опер «Пан Твардовский» (1828), в ближайшем будущем – автор еще одной, очень популярной в свое время, «Аскольдова могила» (1835), написавший романсы и баллады на несколько самых «романтических» южных стихотворений Пушкина – «Черная шаль», песня «Грозный муж» из «Цыган». То есть соавтор Пушкина. Немудрено, что они на «ты».

«Курчавый брат Лайон» обладал феноменальной памятью и такой же феноменальной безалаберностью. Легко запоминал стихи брата – и с такой же легкостью записывал их для друзей, хотя брат Александр слал стихи из своих ссылок, чтобы Лев пристраивал их издателям

А кроме того, он, как сказали бы мы сейчас, – продюсер, организатор московской театрально-музыкальной жизни, непременный участник тусовок что-то бесконечно сочиняющих молодых людей.

Засяду, часу не сижу,

И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу,

Другие у меня мысль эту же подцепят,

И вшестером, глядь, водевильчик слепят,

Другие шестеро на музыку кладут,

Другие хлопают, когда его дают.

Давая устами Репетилова этот коллективный сатирический автопортрет, Грибоедов имел в виду и себя, и Верстовского. С которым они вместе сочинили и поставили множество легких музыкальных водевилей-однодневок.

Но это в молодости, в начале 1820-х. А к 1830 году Алексей Верстовский уже инспектор репертуара Дирекции московских театров. То есть, прямо сказать – тот самый «худсовет», перед которым так трепетали театральные режиссеры в России в веке XX. Что ж говорить про век XIX.

Впрочем, Алексей Верстовский был умным и дальновидным «худсоветом», и в истории русского музыкального театра поминается с большим уважением и симпатией.

Алексей Верстовский —

инспектор реперткома

Так что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» – это прямо про него. Едва ли не про него персонально. А Пушкин и в столь рискованной шутке проявил такт и понимание людей – он пишет не просто погодку и участнику тех же тусовок, но во многих смыслах равному себе. Во многих, кроме одного: сейчас мы про Верстовского читаем в примечаниях к полному собранию сочинений Пушкина, а не наоборот.

Искусство – страшно жестокая вещь.

Остается добавить, что острая шутка про письма, прошедшие санобработку (их протыкали и окуривали), была, как мы видим, написана на сгибе листа, так что не сразу и заметишь. Вот, наверное, расхохотался Алексей Николаевич, добравшись до последнего словца и сообразив наконец, что это за загадочный «апит»!

А мы теперь имеем все основания считать, что о проблеме туалетной бумаги, так заботившей нас в карантине, Пушкин тоже высказался.

/ вторая половина ноября (до 27-го)

Пушкин получает из Лукоянова письмо квартального попечителя И. И. Пантусова: «Исполняю с удовольствием желание ваше выдачею свидетельства о благополучном состоянии села Болдина». И с ним, видимо, само свидетельство.

/чт 27 ноября

Переписывает набело стихотворение «Для берегов отчизны дальней…».

/ вторая половина ноября

Получив от М. П. Погодина драму «Марфа, Посадница новгородская», Пушкин работает над статьей «О народной драме и драме “Марфа Посадница”».

Европейская трагедия / семнадцатое письмо

Я было опять к вам попытался: доехал до Севаслейки (первого карантина). Но на заставе смотритель, увидев, что еду по собственной самонужнейшей надобности, меня не пустил и протурил назад в мое Болдино. Как быть? в утешение нашел я ваши письма и «Марфу». И прочел ее два раза духом. Ура! – я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет – я все-таки при том же мнении: «Марфа» имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаждение. Одна беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. И с языком поступаете, как Иоанн с Новымгородом. Ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений – тьма. Но знаете ли? и эта беда не беда. Языку нашему надобно воли дать более (разумеется, сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность. – Скоро ли выйдет ваша «Марфа»?

Я было опять къ Вамъ попытался: доѣхалъ до Севаслейки (перваго карантина) Но на заставѣ, смотритель увидѣвъ, что ѣду по собственной, самонужнѣйшей надобности, меня не