Стёжки - Эльжбета Чегарова

Мы стояли на горе Ай-Петри и орали друг на друга.

– Вы – внучки! Вот и поставьте! – Отец был почти двухметрового роста и давил все, что ниже, когда повышал голос. Рядом с тысячелетним тисом он все равно был мелок. Да и что он мог сделать? Он далеко, ухаживал за бабкой Петя. После похорон Петя спросил: пойдем к нотариусу, разделим долю матери? Отец ответил: мне ничего не нужно.

– Я поставлю. Когда вы умрете. Сейчас ваша очередь. Вы должны, – сказала я.

Через два года хоронили бабушку Паню. У нее был самый красивый гроб – мы привезли болванку домой (соседи в лифте ахнули), я уложила внутри белое плиссе, снаружи обернула шелком кофейного цвета и усыпала черными розами – до крови исколов пальцы, всю ночь вытачивала и собирала лепестки в бутоны. Я наряжала бабушку, всю жизнь носившую простую крестьянскую одежду, в последний путь.

Ника сняла большой зал, в окна светило солнце, слова и музыка, как пузырьки, поднимались вверх.

В Мурине мы поставили памятник, общий с дедом Сашей – они хотели лежать вместе.

Можно было оформить компенсацию за участника ВОВ и на эти деньги поставить памятник бабе Клаве – документы были на фамилию Якутович, так как ими занималась Ника. Петя на аферу не согласился, он честный.

Когда поднимали стелу (это было примерно в десятом, памятник с дырками от барельефа покосился, готовый упасть набок), Ника просила проверить под кустом урну. Работники Богословского кладбища, которых мы наняли на работы, усмехнулись: если что-то и было, давно уж ушло.

69

Страна осваивала рыночную экономику, были отменены ограничения на импорт и введена свободная торговля. Заводы закрывались, пароходы списывались, инженеры с преподавателями стояли в поле как на панели, торгуя с рук нахлынувшим ширпотребом в надежде заработать на хлеб. Молодежь, крепкая и наглая, сбивалась в преступные группировки. Нас швырнули, как заложников, в выгребную яму, откуда каждый выкарабкивался как мог.

В девяносто четвертом в пароходстве перестали платить, и Сашка искал новую работу. Тут подвернулся Виталик, с которым они учились в морской академии, и предложил место начальника склада в конторе, торгующей турецкой мелочовкой (жвачки, соленые орешки и прочий мусор для карманов).

Когда испытательный срок подошел к концу (три месяца за половину обещанного оклада), результат проверки по складу оказался неожиданным: долг претендента на место составил десять зарплат.

Сашку трясло. Он не стал скрывать, что заднему проходу угрожали паяльником, дали срок в три дня и на прощание напомнили, что у него двое детей.

Я запретила няне выходить на улицу – с утра она водила Никиту в школу, после занятий забирала обратно и по дороге гуляла с коляской. Не страшно, пропустит несколько дней, посидят дома.

Сашка позвонил Шагину. Они ходили в один садик и учились в параллельных классах. У него были маленькие глаза-буравчики и толстая шея в веснушках. Он обещал помочь.

В назначенный день мы сидели дома и смотрели на дверь. Приехал Виталик, дергался и сбивался, но картину произошедшего смог описать: на стрелку с двух сторон съехались черные паджеро и гелендвагены, как в кино. У дельцов, кроме паяльника, был всего один ствол – они не ожидали никакой защиты, тем более вооруженной. Главари сошлись, поговорили, разъехались.

Шагин предлагал варианты – убить вымогателей или забрать бизнес. Мы были рады отделаться бесплатно.

Руководители конторы по продаже турецкой хрени выдохнули и повесили долг на Виталика. На складе уже работал новый претендент за половину обещанного оклада.

Наша дружба с Шагиным не была ни легкой, ни душевной. Да, мы знали обеих его жен, он дарил нашим детям подарки и как-то залег на дно у нас на Полярников («Здесь не будут искать»). Он заявился с товарищем, я постелила им матрас на лоджии, носила еду, и дети не подозревали, что у нас уже неделю кто-то живет. Потом, когда бандиты перековались в бизнесменов, была еще пара тяжелых эпизодов, но все закончилось в семнадцатом: его скинули с балкона девятого этажа.

70

Звонок раздался в самый неподходящий момент – я лежала на кушетке под банками в медицинском кабинете, который открылся в соседнем доме. Еще недавно горемыки, владевшие квартирами на первом этаже, не могли и надеяться на выгодный обмен («первый и последний не предлагать» – разве не унизительно?), но с приходом свободного рынка потирали руки: их жилье оказалось сверхликвидным и продавалось по двойной цене. Бизнесмены разыскивали подходящие адреса, скупали и переводили квартиры в нежилой фонд. Сейчас на месте такой угловой квартиры рядом с нашим домом на Полярников пункт приема платежей, прежде тут торговали продуктами, а в феврале две тысячи первого размещался салон красоты с медицинским кабинетом.

Звонила Алевтина: отца забрали в СИЗО, девочки, срочно приезжайте! Я посмотрела на часы. Почти девять, для процедур самое удобное время – вечернее, чтобы не гоняться потом с красной спиной целый день.

Мы с Никой быстро собрались, ночным поездом добрались до Москвы и в полдень вылетели в Симферополь. Там взяли такси и уже вечером были в Алуште, слушали печальный рассказ.

Алевтина нам нравилась, но мы решительно не понимали, зачем ей сдался наш отец. Создавать семью он не собирался («Я был дураком один раз в жизни – когда женился на вашей матери»), в быту был невыносим и сердцем ни к кому не привязан, кроме Гуржика. Рыжий отвечал ему взаимностью. Вечерами, когда спадала жара, они сиживали вдвоем на балконе, глядя на черное крымское небо: одной рукой отец держал сигарету, другой гладил свернувшегося на коленях кота. В какофонии из трелей сверчков и урчания Гуржика он находил особенную музыку.

Он переехал в Гаспру, небольшую деревню под Ялтой. Новая квартира, новая работа, новая жизнь, в которой для Алевтины не осталось места. Есть там какая-то женщина, но она уехала в санаторий и отозвалась холодно: «А я при чем? У него есть дочери, вот пусть и вытаскивают».

С утра мы сварили картошки, начинили ее тушеным мясом, завернули кастрюлю в мой пуховик, чтобы не остыло, и поехали в Ялту.

У ворот изолятора мы окликнули женщину, было похоже, что она знает порядки: где принимают передачи?

– Так сегодня пятница, не примут! После выходных, девчата, приходите, по понедельникам и четвергам прием передач. У вас кто сидит? Сами откуда?

71

Кастрюля в моем пуховике была еще теплая. Светило солнце, у лужи подпрыгивали воробьи, высматривая съедобные крохи. Мы сидели на каменном приступке мрачного здания, когда-то давно