Записки москвича - Дмитрий Владимирович Кошлаков-Крестовский

банки и горчичники. Растирала водкой, оставшейся с прошлого нового года. Вначале даже было подозрение на воспаление лёгких. Но диагноз не подтвердился. Сильная простуда никак не давала ему возможность выйти из дома. А тут проявились и старые, насколько они могут быть старыми у молодого мужчины, болячки. Ослабленный организм не справлялся и, как и в детстве, у него развился отит. Мама непрестанно вспоминала его безрассудный поступок, как она называла – зимний марафон с препятствиями. Никак не могла понять, как он, Геннадий Андреевич, всегда аккуратно и тщательно собирающийся на улицу, мог так поступить. Поругивала его, тихо ворча под нос, чем раздражала сына.

И только Геннадий Андреевич один знал, что в нем произошёл перелом. Глобальный и безвозвратный к нему – прошлому. И сейчас, сидя дома, он набирался сил, как богатырь, чтобы стать другим. Сначала он ругал и ненавидел Светлану. Как она могла с ним так поступить?! Но однажды ночью, проснувшись мокрым как мышь, он понял, что, если бы не она, ничего бы не изменилось.

За своей болезнью Геннадий Андреевич не заметил, как неумолимо приблизился новый год. Нет, не завтра пробили бы Куранты и все с криками «Ура!», загадывая желания, радостно стукались бокалами с полусладким шипучим вином. До самого нового года было ещё десять дней. За окном между столбами повесили разноцветные лампочки, мигающие то ли от замыканий, то ли по какому-то ему неведомому алгоритму, они создавали ощущение праздника. И Геннадию Андреевичу впервые за многие годы захотелось отметить новый год. Отметить так, как отмечали соседи за стенкой, с громким смехом и танцами, оливье и студнем. Они всегда его звали, он же, отнекиваясь, ссылаясь на хворь, закрывался в своей комнате, тихонько включал телевизор и, усевшись за круглый стол, начинал праздновать.

Ёлку он наряжал маленькую, не больше тридцати сантиметров, пластмассовую. Весь год, ожидая своего «выхода», она терпеливо пряталась на платяном дубовом шкафу. Рядом с ней, в шляпной фанерной коробке, бережно переложенные ватой, лежали игрушки. Коробка была старая, бабушкина. Оставалось только догадываться, для какого «вавилона» она была предназначена. Но, время не щадит ничего, а тем более вещи. И коробке нашли новое применение. Игрушки были старые, старорежимные, как часто говорила бабушка. Большие тяжелые шары с пружинками-держателями из основательной проволоки. Вместо ниток, которые использовались сейчас, к ним были привязаны веревочки. От всей конструкции веяло надежностью. Плоские бумажные зайчики и белочки, лишь по контуру ушей различаемые, лежали, аккуратно сложенные друг на друга. Отдельное место в коробке занимали деды морозы, снегурочки и снеговики с прищепками на ногах. Они крепились у оснований веток ёлки, чтобы не свисать и стоять ровненько, охраняя лесную красавицу. Были и шишки, и стеклянные гирлянды, звезда – веяние новой эпохи, и просто наконечник, как сосулька. Геннадий Андреевич никогда не понимал, почему сосулька на верхушке ёлки, наконечником вверх, ведь с крыши они свисают совсем по-другому. Последний раз большую настоящую ёлку они наряжали, ах, как правильно – именно наряжали, украшая её всей семьёй, пока родители не переселились в новую квартиру. Папа, как всегда, был занят самой верхушкой, взгромоздившись на табуретку, часто балансируя на шатающихся ножках, мама и бабушка – серединой, а ему, как самому «маленькому», были доверены нижние, самые пушистые ветки.

А ещё, он любил обворачивать в красивую шелестящую бумагу мандарины, привязывать к ним ниточку и вешать на ёлку. А потом незаметно срывать, разворачивая обертку, ждать дурманящего мандаринового запаха. Когда он очищал кожуру, сок брызгал в разные стороны, иногда попадая в глаза, заставляя прищуриваться. Запах ёлки и мандарина – один из главных запахов детства.

Он уже был совершенно здоров, но слабоват. И мама категорически запрещала ему выходить на улицу. Мама. Мама, я уже взрослый! Я живу один и сам, наконец, решу, когда можно, а когда нельзя. Только через много лет, он стал понимать, что мамина забота о нем молочнозубом и седовласом одинакова. Но это будет потом, а сегодня он негодовал от очередного выяснения отношений. Геннадий Андреевич твёрдо решил сегодня выйти на улицу. Тем более он придумал себе наиважнецкое дело. Он пойдёт на Арбатскую к Художественному на ёлочный базар. И впервые в своей жизни сам купит ёлку! Всегда что-то в жизни бывает впервые и этого «впервые» у него будет скоро очень много.

Нацепив свой тулуп, оставшийся от дедушки, в котором он пришёл с войны, повязав связанный мамой красно-белый шарф, надвинув на глаза теплую кепку, как у таксистов – в клеточку, Геннадий Андреевич посмотрелся в зеркало. «Пугало гороховое, – мелькнуло в голове. – И что я удивляюсь, что девушки обходят меня стороной и хихикают в след».

Смело выйдя из подъезда, не ответив на привычный скрип двери, Геннадий Андреевич получил увесистую оплеуху морозного воздуха. Он даже немного покачнулся, но, наклонив таксомоторную кепку, решительно зашагал по переулку. Снег нещадно лупил колючими снежинками в лицо, тая и сразу замерзая на щеках. Он как покоритель Северного полюса, оставленный проводниками, давно шедший один, верил, что дойдёт. Вот и спасительный переход. Тридцать девять ступеней вниз, тридцать восемь вверх.

Запорошенные снегом и огороженные наспех сооружённым сеточным забором лесные красавицы предстали перед Геннадием Андреевичем во всей своей красе. Самая большая была бережно завёрнута в пеньковую верёвку, такую же, какими перевязывали «Птичье молоко» в Праге. Продавец в синем костюме Деда Мороза выписал чек, дыхнул на замёрзшую печать, распространив вокруг запах свежевыпитой водки и маринованного чеснока, отпечатал «Оплачено». «С наступающим, товарищ», – услышал в спину Геннадий Андреевич. «Угу, и вас», – пробурчали в ответ быстрые шаги снеговикообразного покупателя.

Голова была пуста как никогда, только одна мысль вертелась, не переставая, – скорее бы домой, скорее бы домой. «Привет, старина!», – почти прокричал радостный ёлкообладатель. Два, четыре, шесть… Он подлетел к двери, роясь в кармане тулупа, ища ключи. Где же они, ну что такое. Карманы были очень глубокими, и, по обыкновению, в них хранились и платок, как оказалось с прошлой зимы, и ключи, и мелочь, а также перочинный ножик, резинка от маминых бигуди, огрызок химического карандаша и маленький блокнот. Всё это казалось совершенно нужным, и расставаться со всем этим добром Геннадию Андреевичу не приходило в голову. Ключи, как самое тяжёлое содержание кармана, были найдены в самом низу, да к тому же застряли в дырке, норовив выскользнуть наружу, порядком устав от однообразного «карман – замочная скважина – карман». Дверь радушно распахнулась, обдав раскрасневшуюся физиономию Геннадия Андреевича теплом и привычным запахом дома.

Буриме

Геннадий Андреевич сидел в своём любимом