Записки москвича - Дмитрий Владимирович Кошлаков-Крестовский

года, остро наточив нож, Геннадий Андреевич уселся за стол и, как говорила бабушка, помолясь, начал чистить-резать. Сперва картошку, потом морковку… Всё как раньше, когда они всей семьёй готовили праздничный стол. У каждого был свой «фронт работы». Тихо стучали ножи по деревянным самодельным доскам, оставляя порезы, образовывающие со временем полукруглые углубления. Чтобы было веселее, они играли в Буриме. Это такая старинная игра, в которую играла бабушка, учась в гимназии. Но они придумали свои правила. Они не сочиняли новые поэтические строки на заданную тему, а покопавшись в памяти, выуживали строки, уже написанные любимыми поэтами. Получалось очень весело, потому что порой за Давидом Самойловым следовал Николай Языков, а за ним, немного заикаясь, Рождественский. И всё кружилось весёлым радостным роем, наполняя предпраздничной суетой всё вокруг.

Тихий, но настойчивый стук в дверь сквозь дрёму проник в его сознание, и он начал просыпаться. Сначала вытянул, подав на себя носок, правую ногу, потом левую и, закинув руки за голову, нехотя потянувшись, Геннадий Андреевич открыл глаза и посмотрел на часы. Ух ты! Уже десять вечера. Он проспал больше двух часов.

– Войдите, – крикнул только что проснувшимся голосом Геннадий Андреевич.

Дверь открылась, наполнив светом тёмную комнату. В дверях стояла Нюра, держа в руках большое блюдо с только что испечёнными пирожками. Но что-то в ней было не то, что-то непривычное для Геннадия Андреевича. Да и свет не из коридора, а от неё, Нюры, проникал в самые тёмные уголки его комнаты, врываясь запахом испечённого теста, мяса «по-французски» и варёной картошки. Он почти уже отвык от этого ощущения. Ощущения дома и тепла, света и семьи. Нюра стояла в дверях, не решаясь войти и включить свет. Геннадий Андреевич подскочил, как будто пружина вырвалась из вековых оков, сработав как заправская катапульта, и в два шага долетел до выключателя. Двести ватт разом озарили белоснежную скатерть и отразились в столовом фамильном серебре, начищенном зубным порошком Геннадием Андреевичем специально для праздника. Он, как оказалось, впервые увидел её большущие карие глаза. И совершенно растворился в них, они лишили его воли и наполнили смыслом его жизнь.

В дверь позвонили.

– Геннадий Андреевич, это к нам…

Гербарий

Геннадий Андреевич уже проснулся, но никак не хотел вставать. Он нежился в кровати, время от времени потягиваясь, переворачиваясь с боку на бок, покряхтывая от удовольствия как старичок, поднявшийся по лестнице на свой этаж. В носу стало немного щекотно, и ему захотелось чихнуть. Как тогда, когда они с бабушкой нюхали табак и одновременно чихали, смеясь, сгибаясь пополам, держась за животы.

Бабушка любила иногда, как она говорила, «нюхнуть табачку». Доставала из серванта свою инкрустированную табакерку, по-старчески шаркая по начищенному специальной мастикой полу, стараясь не наступать на скрипучие, известные только ей и Геннадию Андреевичу, паркетины, усаживалась в кресло. Геннадий Андреевич пристраивался на маленькой банкетке для ног, воображая себя пажом великой королевы, и с замиранием ждал. Бабушка открывала табакерку, запускала в неё свои длинные, с неизменным маникюром, музыкальные пальцы. Доставала щепоточку табака, тщательно, боясь уронить на пол, засовывала весь табак сначала в левую ноздрю. Бабушкин нос односторонне увеличивался, раздуваясь как крылья собирающейся взлететь птицы, голова запрокидывалась назад и с громким звуком, который, без сомнения, слышала вся их квартира, да что там квартира – весь дом, а может и прохожие на улице, резко опускалась к коленям. «Хорошо продирает. Знатен табачок», – приговаривала бабуля и повторяла эту же процедуру с правой ноздрёй. Никогда порядок выполнения нюхательной церемонии не менялся. Со временем и его допустили до этого, как говаривала бабушка, «пережитка буржуазных привычек». Тогда они уже жили одни. Геннадий Андреевич готовился к церемонии с утра. Да нет, пожалуй, не с утра, а ровно с того мгновения, когда бабушка сообщила:

– Ну вот ты, Геночка, и подрос. Решила я тебе показать, как это делается. Ты не отказывайся, голубчик (да как он мог отказаться, он же мечтал об этом давно!), нюхнёшь немного взрослой жизни и забытой традиции. Я приучилась, – продолжала бабушка, – когда ждала своего адвоката, скучая дома. Представь себе, мне восемнадцать лет, за окном солнышко, кенар мой, купленный на Трубе в воскресный рыночный день, щебетал не переставая, надеясь, что услышит его невеста, кухарка на кухне варит обед, а я, горемычная, вот на этом подоконнике тоскую. Жду своего мужа, высматриваю, не этот ли извозчик везёт его домой с очередного процесса или из конторы. Барышням в те времена было неприлично выходить на улицу одним. Так, однажды, подружка моя прислала посылочку. А в ней вот эта самая табакерка, набитая отменным табаком. Так я и «втянулась», понюхивая, чихая, смеясь над своими чихами, и слыша порой громкий бас дворника Митрича, метущего мостовую под окнами, «Будьте здоровы, барыня».

Все эти истории Геннадий Андреевич знал с самого детства. Но с удовольствием слушал каждый раз. Бабушка была непревзойдённым рассказчиком, и он одно время хотел даже записывать за ней, чтобы сохранить дорогие сердцу воспоминания. Но время ушло, бабушки не стало, а память потихоньку начала стирать такие важные мелочи.

Геннадий Андреевич чихнул так, что даже заложило одно ухо. Солнечный лучик, щекотавший Геннадия Андреевича, сделал своё дело. «Бом» – доброе утро, поздоровались с ним настенные часы. «Бом» – вставай, уже пора, пробасили часы. «Бом» – вставай лежебока, все бока уже пролежал. «Бом» – кто рано встаёт, тому Бог даёт. «Бом» … Восемь утра. Каждый удар маленького молоточка, спрятанного за старинным циферблатом, напоминал Геннадию Андреевичу слова из уже далёкого детства. Слова, которыми его будила мама и бабушка.

А за окном во всю веселилась весна, стуча по оконным отливам капелью тающих сосулек, заглядывая в окна лучами уже тёплого солнца, журча ручейками вдоль еще не проснувшихся тротуаров, унося вниз по течению многочисленные «остатки» зимы. Казалось, совсем недавно он, Геннадий Андреевич, резал салат «Оливье» и ждал гостей к новогоднему столу. Совсем недавно, он, вздремнув в любимом кресле, проснулся в совершенно другой комнате и совершенно другим. Он часто вспоминал этот первый в его жизни самостоятельный праздник. Память выхватывала разноцветные эпизоды, и из них складывался прекрасный букет, который, хотелось засушить гербарием между страниц Большой Советской Энциклопедии, которая пылилась в открытых полках. И, нечаянно открыв через многие годы, бережно взять в руку каждый засохший бутон, улыбаясь и вспоминая…

…Первыми пришли Соломон Евгеньевич и Любовь Наумовна. Как всегда аккуратно-элегантные, с грустными улыбками и тёплыми ладонями. Тепло исходило от них и окружало аурой.

– Здравствуйте, дорогой Геннадий, – тихий голос Соломона Евгеньевича обволакивал и успокаивал. – Надеюсь мы не опоздали?